Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Какой маленький импульс, в конце концов, может вызвать лавину. Когда кто-то кричит в горах, он не думает о том, что голос его может быть материален и повлечет за собой реальные природные последствия.

А я знал, что у моих слов будут последствия, но произнес их все равно.

Эта мысль успокоила меня, осознанность может и не смогла никого спасти, но обеспечила мне здоровый сон.

Сейчас, когда я проснулся, боли уже не было. Может, она растворилась в пережитых мною и тут же забытых сновидениях, а может вправду наступило утро, и я смог взглянуть на эту историю не оплетенную липкими ночными тенями.

Я встал, медленно оделся. В подвале было душно, и я подумал, что проведя здесь всего лишь ночь, кроме того добровольно, чувствую себя разбитым.

Октавия спала не шевелясь, обычно она часто просыпалась, переворачивалась, хмурилась. Я посмотрел на нее, дожидаясь неких характерных проявлений, однако Октавия вела себя тихо, и я решил, что в таком случае мне остается только подняться наверх, потому как нечто идеальное, даже если это всего лишь сон, не оставляет пространства фантазии.

Я не угадал, думая о дне и не угадал, думая о ночи. За окном было молочное, еще не разгоревшееся утро, чуть пасмурное, но открывавшее тем не менее какие-то погодные перспективы.

На кухне кто-то хозяйничал, и на секунду я подумал, что там окажется моя мама, мне запахло лимонным кремом, как в тот вечер. Мне не просто показалось, я был уверен, что все будет именно так, что пространство осталось неизменным, время же сместилось назад.

Однако это все был обман, лимонный крем оказался лимонным печеньем из яркой упаковки с нарисованными детьми, а вместо мамы был Адлар, с ожесточением стиравший пятно от кофе со столешницы.

— Доброе утро, император Аэций! Вы хотите завтракать?

Я видел, что он спешит, поэтому покачал головой.

— Нет, спасибо. Можешь называть меня на «ты».

Адлар закашлялся, словно подавился, не успев при этом сделать ни глотка кофе.

— Конечно, если вам так хочется. Если тебе так хочется.

Он налил мне кофе и пододвинул ко мне жестом, наделенным беззащитной щедростью не знающего вкусов своих гостей хозяина, сахар и пакет молока.

На задней стенке пакета, кроме уверений в здоровье и благополучии коров, красовался портрет мальчишки лет девяти. Я с детства помнил напечатанные на пакетах молока фотографии детей. Мальчики и девочки вы-меня-видели, которые, в большинстве случаев, никогда не находились. В нашем краю всегда пропадало множество детей, дело было не только в маньяках, как предположили бы принцепсы. Кто-то лез, куда не надо, кто-то сбегал из дома и навсегда растворялся в лесу, кто-то просто слишком мало понимал, чтобы позаботиться о себе самостоятельно и попадал в беду.

Все мое детство с пакетов молока смотрели на меня те, кому повезло меньше.

Я взял пакет, покачал, слушая, как жидкость переходит от одного края к другому, распределяется заново, пытаясь приспособиться к движению.

— Неужели ничего в этом плане не изменилось?

Адлар сопроводил мой взгляд, глаза его под стеклами очков уперлись в фотографию. Он сказал:

— Нет, что вы, мы теперь можем учиться, работать, как люди, обеспечивать своих детей, путешествовать, где хотим. Многое, многое изменилось. Что бы мы делали без вас?

Я качнул головой, плеснул молоко в чашку, наблюдая, как кофе перестает быть черным.

— Я имею в виду с детьми. Часто они пропадают?

Адлар вздохнул, его попытка перевести тему, толком ничего не сказав, провалилась. Он пробормотал:

— С этим все по-прежнему.

Адлар поджал губы, затем посмотрел в чашку. Он был честный, и мне это понравилось. Таким и должен быть чиновник. Я сказал:

— Значит, с этим нужно что-то делать.

Я даже удивился, почему это не знал об этом раньше, почему не интересовался о судьбах детей с пакетов молока.

— Что это за мальчик? — спросил я. — Ты знаешь, где живут его родители?

Адлар кивнул.

— Да, через три дома от нас, влево по кленовой улице. Дом номер двенадцать.

Кленовая улица, березовая улица, дубовая улица. Так у нас называли дорожки, проходившие через рощи. Я знал, о каком месте он говорит.

Мы вышли из дома вдвоем. Адлар сказал:

— Спасибо вам. Правда. Не знаю, что бы я делал без вас. И кем бы был. Для нас очень важно, что вы тут. Это счастливая случайность, что вы выбрали именно наш дом.

Но мой выбор не был случайным. И все же я решил об этом умолчать.

— Адлар, друг, — сказал я. — Только давай мой приезд будет тайной, хорошо? Я не хочу, чтобы поднялся шум. Как ты понял по тому, что мы пришли к тебе домой без сопровождения, глубоким вечером, мокрые от дождя и непрезентабельные, это был неофициальный визит.

Лицо Адлара приняло какую-то особую значительность, радостное предвкушение своей важной миссии сделало его моложе и счастливее. Он сказал:

— Вы можете на меня рассчитывать. То есть, ты можешь на меня рассчитывать. Да, конечно. Никто от меня ни слова не услышит. А Марта спит до обеда, а затем пишет до ужина, она уж точно никому вас не выдаст.

Он помолчал, затем посмотрел, как я закурил, движение его губ отразило напряженную борьбу бросившего, возможно не в первый раз.

— Так странно, — сказал он. — Когда все случилось, когда произошла революция, мне было одиннадцать лет. И я смотрел на вас, то есть на тебя, и думал, что теперь все изменится, радовался, что мой отец остался жив и прошел всю войну. Двадцать два года прошло, а ты совсем не изменился. И моя дочь уже не будет знать мира, в котором она не сможет приехать в столицу нашей страны.

— Остается еще много проблем, — ответил я. — Все продвигается слишком медленно. Я думал, что изменить нечто неправильное легко, оказалось все закостенелое, жесткое, ригидное. На все нужно больше времени, чем я думал и чем я говорил.

Я не знал, почему я разоткровенничался с ним, мне нечто в нем понравилось, а может это был эффект попутчика, когда случайный человек вызывает желание исповедоваться.

Адлар пожал плечами. Он сказал:

— Я благодарен за то, что есть. Я никуда не спешу, живу своей жизнью и делаю, что хочу. Моя дочь будет жить лучше меня. А еще лучше станут жить ее дети. Теперь у нас, наконец-то, время идет так, как надо.

Я понимал, о чем он. Только времени всегда было два: человеческое, стремящееся к прогрессу и физическое, увеличивающее энтропию.

Я и не заметил, как пошел провожать Адлара. Мы дошли до «Сахара и специй», и я сказал ему:

— Я хочу, чтобы это досталось твоей дочери, если она все еще захочет делать пирожные в сознательном возрасте.

Адлар улыбнулся, начал было:

— Спасибо, я…

А потом досадливо махнул рукой:

— В таких случаях «спасибо» звучит невежливо, неравноценно.

Я сказал: