Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Комнатка была небольшая, чистая и вполне пригодная для жизни. Обои были одноцветные, тумбочки безо всяких украшений, шторы темно-зеленые, а пол покрыт линолеумом. Я просто перечисляю факты об этой комнате, свойственные многим другим помещениям, потому что больше о ней сказать совершенно нечего. Она просто была. Как и соседка Хильде. Она лежала на кровати и смотрела в потолок.

— У тебя хорошая соседка, — сказала госпожа Глория, вешая в шкаф вещи Хильде. — Очень тихая.

Это было потрясающее в своем цинизме высказывание о девчушке, страдающей кататоническими приступами. Госпожа Глория чуть покраснела, устыдившись своих слов быстрее, чем мы осознали их оскорбительность. В этом, на мой взгляд, и состоит различие непосредственности и бесцеремонности. Госпожа Глория была человеком непосредственным, она не всегда думала, что говорит, но если говорила нечто нехорошее, спохватывалась еще прежде, чем люди вокруг успевали ее осудить. Бесцеремонный же человек обладает несколько замедленной реакцией, иногда ему даже недостаточно увидеть раздражение на лицах других, чтобы все понять.

— Прошу прощения, — сказала она быстро. — Ее зовут Фрок, и она здесь почти с рождения.

Чуть позже мы поняли, что существует прямая связь между временем, проведенным детьми в семьях и их так называемой сохранностью. Даже те, чьи звезды вели к довольно бурному безумию, функционировали лучше, чем многие, родившиеся под спокойными звездами, но никогда не знавшие дома.

Уже тогда я понял, как все на самом деле просто, и когда ты подарила мне наших детей, я вспоминал об этом не раз.

Только родившись каждый человек уже нуждается в том, чтобы его любили. Мы еще толком не видим мир, еще избирательно слышим звуки, сопровождающие нас, и только одно мы чувствуем совершенно ясно с самого начала — любят нас или нет. Мы ждем, что в мире будет хоть одно существо, которое будет считать нас самыми лучшими на земле.

А если этого существа не оказывается, то ради кого стараться быть лучше и расти? Прежде, чем полюбить себя нам нужно, чтобы нас полюбили.

Наша мать не любила нас, но отец — любил, и это дало нам с Хильде силы на всю оставшуюся жизнь. Я и сейчас, где-то глубоко внутри, питаюсь от того самого первого чувства в моей жизни.

Словом, очень скоро я понял разницу между нами и теми, у кого никогда не было семьи, и эта разница вызвала во мне грусть. Помнишь, я просил тебя помочь мне разработать закон о патронате? Чтобы у тех детей, кто не может обрести дом, могла быть семья хотя бы на выходных. Это тоже важно. Любая искра может помочь человеку разжечь в себе пламя, витальность, которая поведет его дальше в эту непростую жизнь.

Когда мы с госпожой Глорией поднялись наверх и нашли мою комнату, я почувствовал себя странно — она была точно такой же. Словно мы никуда не уходили, сделали круг и вернулись в ту же комнату, только Хильде и ее соседка исчезли.

Обе кровати были заправлены.

— Твой сосед сейчас в изоляторе, — сказала госпожа Глория. Я представил себе маленького бандита или того хуже, наверное впечатления от образа отразились на моем лице, потому что госпожа Глория сказала:

— Нет-нет, у него сломана нога, но он уже почти поправился!

Я вполне мог сам разобрать свои вещи, но когда она изъявила желание мне помочь, я не отказался. Может из-за моей симпатии к ней, а может мне просто не хотелось остаться в одиночестве.

Когда госпожа Глория ушла, я лег на кровать, думая о Хильде, о маме и о Младшем, обо всем на свете, и так пролетел целый час, я даже задремал, а когда открыл глаза, увидел, что пятна на потолке плавают, как рыбки в аквариуме. Я встал на тумбочку, но все равно не мог достать до потолка, чтобы восстановить его стабильность. Это меня разозлило.

Остаток вечера я провел с Хильде, гуляя по территории вокруг, и только на следующий день узнал, что такая свобода была позволительна только в первый день нашего пребывания в приюте.

А вообще-то все подчинялось распорядку такому строгому, что он не оставлял никакого времени на тягостные раздумья по вечерам в дружеской компании младшей сестры.

С одной стороны в этом распорядке было милосердие бегового колеса, не позволяющее задуматься о том, что происходит с твоей душой в этом тоскливом заведении. С другой стороны, расписание создавало мне бесконечные сложности с заботой о Хильде, которые я, впрочем, научился обходить.

Нелегко было научиться жить, смотря на часы, а не на собственные желания. Хильде было тяжелее, чем мне, она всегда отличалась большей своенравностью, и темперамент у нее был горячее моего. Она ссорилась со всеми, с кем могла, и мне частенько приходилось выручать ее из сложных социальных констелляций, которые она создавала вокруг себя.

Неизбывную мою радость составляло одиночество в комнате. Хотя я скучал без Хильде, жить одному было предпочтительнее, чем по соседству с чужим, незнакомым человеком. Я каждый день просыпался с мыслью о том, что мой сосед может вернуться сегодня. Вообще-то я любил общаться, и мне, в общем, всегда нравилась перспектива завести новое знакомство, однако моя комната стала моей сверхценностью. Теперь это было единственное место, где я мог остаться один.

Если нет возможности уединиться даже в душе, пространство становится отчуждаемой ценностью, за которую каждый готов держаться зубами.

В остальном дела постепенно шли на лад. Я подружился с компанией ребятишек из разных городков нашей родины, и вместе нам было довольно весело, хотя играть было практически некогда. Я быстро стал заводилой среди менее авторитетных ребят. Более авторитетные считали меня, как и любого новенького, изгоем. Настоящие же проблемы приносили старшие.

Это были озлобленные дети, хотя, конечно, не намного более озлобленные, чем те, которых ты могла встретить в своей школе для отпрысков высших классов. Однако, от них нельзя было спрятаться и некуда было позвонить, чтобы пожаловаться, что они тебя обижают.

Детские общества по своему ригоризму сравнимы разве что с армией, жаловаться — стыдно, быть слабым — еще хуже, лучше уж тогда вообще не быть. Падающего толкни и прочие формулировки в духе пессимистического мессианства начала века, все это детскому коллективу не чуждо. Более того, безумные философы, воспевающие идеи такого толка и примат силы над милосердием во все времена ищут лишь возможности оправдать простые порядки детства.

Словом, от старших нельзя было уйти домой и поразмыслить над тем, что мир не заканчивается социализацией в школе. В приюте мир и являлся школой, равнялся ей, от куцего кустика у ворот до подсобки со швабрами, совокупный метраж был единственным, что у нас было, за всем остальным мы могли только наблюдать.