Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Мы и называли-то их только старшими, даже не думали запоминать их имен, потому что они были как стихия, они отбирали вещи, смеялись, иногда били кого-нибудь. Никаких ужасов, которые часть тебя непременно ожидает, я тебе не смогу рассказать, не потому, что они остались в непознаваемых глубинах моей души, просто их не было. Да, нам частенько доставалось от старших, но редко кто уходил с разбитым носом, а чаще не оставалось даже синяков.

Может, учителя просто умели адекватно поддерживать миф о том, что жестоких детей будут отправлять в дурдом, а может нам в целом повезло с приютом, однако в то время мы не понимали, что может быть хуже и злились на старших до невероятности.

Частенько кто-нибудь предлагал их всех повесить, все дружно соглашались, и некоторое время длился приносивший нам сытое удовлетворение разговор. Мы, не помнившие даже имен старших, с удивлением обнаруживали, что до мельчайших деталей можем воспроизвести их облики во всякой связанной с насилием фантазией.

Хотя не так уж сильно они отличались — тощие (не от недоедания, но от постоянного ртутного движения, потому как толком заняться в приюте было нечем, а расходовать энергию нужно), подростки с мерзкими ухмылками и некоторым количеством прыщей, украшенных белыми точками на вершинах.

Сосед мой объявился через некоторое время после того, как я и думать о нем забыл. Это был высокий, остроносый мальчишка, чье лицо сообщало некоторую утонченную, аристократическую красоту, вовсе не свойственную, в среднем, нашему народу. У него были изящные руки с длинными пальцами, которые с восторгом бы рассматривали преподаватели музыки, а затем непременно определили бы его в класс фортепьяно. Руки его были как произведение искусства, никогда ни прежде, ни после я не видел таких рук. Он подволакивал одну ногу, вид у него при этом вовсе не был жалостливый или несчастный.

Гипс ему сняли, осталось лишь некоторое неудобство, забывчивость в обращении с собственными частями тела, и это до сих пор иногда меня удивляет, но тогда я подумал: всего месяц в гипсе, и вот его походка совсем изменилась. А станет ли она прежней, подумал я, хотя впервые видел этого мальчика.

Вид у него тем не менее был спокойно-самоуверенный, не враждебный, почти дружелюбный. Однако в нем с самого начала было нечто тревожное, как в хищнике, который не собирается тебя есть, потому что он сыт, но ты всегда держишь в голове возможность того, что он может проголодаться.

Я протянул ему руку и улыбнулся:

— Привет! Меня зовут Бертхольд, я твой новый сосед.

Он был мне не очень приятен, больше из-за моих вожделений по поводу собственной комнаты, чем исходя из его собственных качеств, о которых я тогда ничего не знал. И все же я считал важным построить с ним хорошие отношения, раз уж нам предстояло вместе жить.

— Я не знал, что ты сегодня придешь, сейчас уберу все с твоей половины. Хочешь апельсиновую тянучку? Нам привезли в подарок друзья, тут их много.

Я быстро почувствовал себя глупо, потому что мальчик молчал, разглядывая меня. По своему обыкновению, почувствовав себя глупо, я начал болтать еще больше.

— Сейчас найду, подожди. Она вкусная. А ты долго жил здесь один? Твоего предыдущего соседа забрали?

Я протянул ему тянучку в блестящей полосатой обертке, оканчивавшейся двумя бантиками, которые Сельма лично завязала. Ее хватило далеко не на всех конфеты, так что я отдал своему новому соседу одну из самых презентабельных.

— Он сбежал, — сказал мальчик после некоторой паузы, потом взял тянучку и улыбнулся мне. Это было огромным облегчением, никогда еще я не ждал чьей-то улыбки с таким напряжением. Однако глаза мальчишки остались прежними, синими, внимательными и достаточно холодными.

Он не спеша развернул конфету, откусил кусок и с удовольствием прожевал. Движения его были неторопливыми, в них была особенная значительность, то ли присущая ему от природы, то ли выработанная упорным трудом, я не понимал.

Он был маленький актер или что-то вроде, казалось, что он — киногерой, паренек только играющий варвара для фильма, снятого в классической массилийской стилистике. В нем был шарм, присущий детям, рано познакомившимся с кино. Он был похож на ту девчонку из отвратительного в своем поверхностном страхе перед нами и прекрасного в своей эстетичности фильма про злодейскую отличницу из Бедлама. Он назывался «Дурная кровь» или как-то так? Ты помнишь? Девочка с двумя косичками и аккуратной челкой убивает из-за второго места в конкурсе по чистописанию.

Обаятельная и примерная, но зловещая. Казалось, он отсек от ее образа все лишнее, все, что ему не нравилось, и решил сыграть оставшееся.

Пожалуй, он напугал меня больше любого из старших и больше всего, что я видел в приюте, хотя он был вовсе не буйным и не отличался дурным нравом.

Наконец, он сказал:

— Дарл.

— А?

— Я Дарл, — пояснил он, а затем лег на свою кровать и следил, как я перемещаю свои вещи на половину, которая принадлежала мне. К вещам он не проявлял никакого интереса, а вот мое поведение его явно интересовало.

Он не задавал мне вопросов, и когда я улегся с приключенческой книжкой, Дарл меня не отвлекал. Жить с ним оказалось очень легко, он умел становиться полностью незаметным, всегда занимался своим делом, а когда бездельничал тоже казался чрезмерно занятым. Иногда мы болтали, но это всегда были разговоры, которые никого ни к чему не обязывали и их можно было закончить в любой момент. С ним было интересно, и в то же время мне было некомфортно засыпать. Все остальное — исключительно хорошо, безо всяких эксцессов, интересно и не напрягающе, а вот засыпать рядом было трудно.

Часть меня была очень рада тому, что наши отношения никоим образом не углублялись. Казалось, никакие его знакомства не были глубокими, он общался очень со многими, всякий раз в столовой садился с разными людьми и весело с ними болтал, однако ни с кем не бывал так часто, чтобы их посчитали друзьями. О Дарле отзывались с уважением, он держал свое слово и с ним было отлично меняться или ввязываться в какую-нибудь авантюру, его признавали веселым и смелым, иногда говорили, что его заносит.

Я осторожно выспрашивал всех о нем, пока однажды Дарл не спросил меня после обеда, когда мы вернулись за физкультурной формой в комнату.

— А что ты, вообще-то, хочешь узнать?

Я смутился, сказал:

— Да просто. О тебе, раз уж мы живем вместе. Я тебе о себе рассказывал немножко.

Дарл пристально посмотрел на меня. Его красивое лицо, которое ожидало придирчивого взгляда кинокамеры, ничего особенного не выражало, ни раздражения, ни смущения. Он просто сказал:

— Ну, мои родители были фермеры.

Меня это удивило, он обладал утонченной красотой и какой-то особенной грацией, мне не казалось, что жизнь на ферме способствует формированию этих качеств.