Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Присмотревшись, я понял, что это. Наручные часы. Они были разбитые, а кроме того вид у них был изрядно потрепанный — такой же мусор, как и все остальное здесь.

Но место их не было тут. Никто не выбрасывает наручные часы вместе с крупной техникой, их обычно просто кидают в мусорку к прочим отходам жизни в том или ином ее проявлении. Я подобрал часы и увидел, что резиновый ремешок был порван. А затем даже заметил острый кусок железа, который мог причинить часам это неудобство.

Я почувствовал себя детективом, и меня захватил некий азарт. Я представил себе Манфреда, разумеется, он выглядел ровно как Марциан в его возрасте, в спешке пересекающего холм. Ремешок зацепился, он рванул руку, и часы порвались. Я махнул Октавии, призывая ее следовать за собой, обогнул холм, не дожидаясь ее, и увидел одну из десятков оставленных здесь машин, потерявшую цвет, номера и эмблему марки, когда-то определявшие ее среди других.

Чувство, что в машине скрывается нечто живое, появилось у меня сразу же, хотя вероятнее всего было индуцировано ожиданием.

Манфред обнаружился в салоне. Он смотрел прямо на меня, но в первую секунду я не понял, жив ли он, настолько это были неподвижные глаза.

Только затем я увидел, что Манфред дрожит. А он, как только зафиксировал мое присутствие каждым из своих усталых чувств, открыл рот, чтобы закричать. И не смог, вырвался только тонкий и отчаянный хрип.

Я сказал:

— Привет. Только не волнуйся, сейчас я вытащу тебя из машины, малыш.

Ржавая дверь с трудом поддалась, видимо Манфред залезал в салон через окно. Дверь, в конечном итоге, осталась у меня в руках, я отбросил ее к родственному ей мусору на холме, вытащил Манфреда.

Он был тонкий-тонкий, легкий, дрожащий, кожа его была сухой, как лист бумаги. Тактильно он тут же напомнил мне Младшего.

Октавия оказалась рядом с нами мигом. Кричать Манфред больше не пытался, и когда Октавия поднесла к его губам бутылку с водой, принялся жадно пить. Он задрожал еще больше, вода открыла его витальные силы, и все они, как казалось, превратились в страх.

Как только Манфред отпустил бутылку, я попросил Октавию тщательно его осмотреть. Никаких видимых повреждений у него не было, разве что крохотные синяки, мальчишечьи метки, которые в этом возрасте все равно что медали за храбрость, да еще крохотная царапина на запястье, видимо, оставленная тем же куском металла, что разлучил Манфреда с часами.

— Малыш, — сказал я. — Манфред. Мы хотим привести тебя домой, к маме. Хорошо?

Он кивнул. По-видимому, очень медленно он начинал понимать, что происходит. Я не знал, бывали ли у него такие приступы. Быть может, они были связаны с его звездами. Хотя со слов его матери такого впечатления у меня не сложилось.

Что-то чудовищно его напугало, и страх этот передавался даже мне. Сердце забилось быстро, словно бы само по себе, отделившись от меня. Я оглядел свалку — бескрайнее, излишне заполненное пространство, изобилующее сменами высот, вызывающими тревогу — всякий может притаиться за одним из мусорных холмов.

Предметов было слишком много, чтобы зафиксировать их все, изобилие пугало.

Я попросил Октавию достать мобильный телефон из моего кармана и найти номер Гудрун. Она прижала телефон к моему уху, и я некоторое время слушал гудки и смотрел, как свободной рукой Октавия гладит волосы Манфреда, повторяя:

— Бедный малыш.

Наконец, я услышал Гудрун.

— Да, Бертхольд?

— Я нашел его. Он живой. Вроде бы не ранен.

— Мы в получасе езды от свалки, выходите на дорогу.

Я двинулся к одной из мусорных тропинок, стараясь сориентироваться, Октавия шла за мной, держа телефон у моего уха.

— Он пока не говорит.

— Наверняка, мальчишка в шоке. Он вообще-то говорит?

— Его мать утверждала, что да.

— Матери часто идеализируют своих детей.

Гудрун хмыкнула, затем голос ее вернулся к прежней серьезности.

— Понимает, что ты ему говоришь?

— Понимает. Я думаю, он очень напуган.

— Что с ним было, он застрял?

Я помолчал, некоторое время я смотрел на Манфреда. Он следил за моими губами, словно ждал, пока я заговорю.

— Я думаю, он прятался.

— Мы подберем вас на шоссе.

Прежде, чем Октавия сбросила вызов, я успел услышать, как Гудрун на кого-то кричит. Наверняка, она была очень недовольна работой местного отделения полиции. Я тоже.

Некоторое время мы с Октавией пытались разговорить Манфреда, но он только изредка утыкался носом мне в плечо или хватал Октавию за руку, когда она протягивала ему бутылку с водой. Несмотря на отсутствие слов, а так же подтверждающих и отрицающих жестов, глаза его потихоньку прояснялись.

Наконец, я ощутил себя навязчивым и сказал:

— Хорошо, Манфред. В таком случае, дай нам знать, если тебе будет плохо и помни, что ты в безопасности.

Он смотрел на меня с пристальным, напряженным вниманием, затем моргнул. Я принял это за положительный ответ.

— Наверное, он считает, что мы его галлюцинация. Развитие событий не слишком реалистично.

— Да, мне бы тоже было страшно оттого, что я не понимаю, кто меня несет.

Идти в молчании было невыносимо, я не мог отделаться от липкого, заразительного страха Манфреда. Поэтому я сказал:

— Что ж, раз Манфред не желает общаться, я буду невежливо говорить о себе.

Три года мы с Хильде провели в приюте, а потом нам вернули маму. Я помню, как мы были счастливы, когда увидели ее, всего секунду мы испытывали невероятную легкость, словно ни с кем ничего не произошло.

Знаешь, такое бывает по утрам, когда откроешь глаза, увидишь солнце и подумаешь, что и жизнь не прошла, и ты еще совсем малыш, а мама скоро позовет тебя завтракать. Минуты эти случаются с человеком вне зависимости от того, насколько счастлив он в данный момент и даже вне зависимости от того, насколько легок его жизненный путь.

Просто иногда всем нам хочется оказаться в самом начале пути, когда времени еще много и когда кто-то заботится о тебе и показывает, как сказочен мир, даже если это не всегда правда.

Мы с Хильде испытали ровно это удивительное чувство светлой, нежной легкости, такой приятной, что даже печально.

И только несколько минут спустя мы поняли, что мама совсем другая. Она смотрела на нас все с той же замершей улыбкой, взгляд у нее однако был расфокусирован.

Помню я тогда подумал, что ее выключили. Она стала совсем заводная, движения ее были механическими, лишенными живой плавности. Она беседовала с госпожой Глорией, отвечая ей невпопад, и я понял, что речь заученная.

Госпожа Глория ничего особенного не заметила. Она прожила в нашей стране долго, и в то же время она так и не научилась отличать естественные состояния нашего ума от резких, связанных с внешними влияниями ухудшений.