Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Сперва, вернее, я был помощником коммивояжера. Водил машину, следил за вещами. Продемонстрировав коммуникабельность и способность убеждать людей в необходимости впустить в свою жизнь совершенно новый и революционный, к примеру, миксер, я продвинулся по социальной лестнице вверх. Мне нравилось разговаривать с людьми, нравилось играть с ними, пытаясь убедить их в чем-то, я любил смотреть в чужие дома, пытаясь угадать жизни, которыми живут их обитатели, слушать случайные разговоры.

Измены, чужие дети, любимые и нелюбимые люди, зависимости — все это было. Было и другое: счастливые семьи, смеющиеся дети, человеческие мечты и страсти. Я считал себя исследователем, практически антропологом. У меня был блокнот, куда я записывал свои наблюдения, закономерности, которые замечал. Ты, к примеру, знала, что в семьях с тремя детьми все всегда ищут среднего — он постоянно где-то пропадает. Из раза в раз, когда я приходил домой к людям, вокруг меня вились разные имена и прозвища, обращенные к отсутствующему члену семьи, а некоторые даже спрашивали меня, не видел ли я его.

Одинокие мужчины чаще содержат собак, а женщины — кошек. Пирог никогда не поставят остывать на подоконник, если в доме маленький ребенок.

Все это были логичные вещи, имеющие очень простое объяснение, но мне нравилось обращать на них внимание.

А кроме того, было великое время перемен, моя Октавия. Ты прочитала о нем в книгах, но оно прошло мимо тебя. Вид сверху дает смотреть на ситуацию под разным углом, но сильно преуменьшает масштаб. Высшие классы не понимали всю важность происходящего и ничему не придавали значения.

Вспомни новостные сводки за те годы, годы нашей юности, унесенные ветром истории, на клочки разорванные в учебниках и архивах. Забастовки преторианских студентов, кричавших «убей полицейского в своей голове!», что имело остроумный психоаналитический контекст, потому как полицейскими были их отцы, политически ориентированные налево преподаватели, говорившие о том, что мы все равны еще прежде, чем мы заговорили об этом, психоделики и коммуны, девочки с нечесаными волосами, кричавшие о свободной любви и женщины, дрожащие под струями воды из брандспойтов и оскорблениями, отстаивавшие равные зарплаты. Все это было в сердце Империи, но отголоски этого противоречивого духа докатились и до нас.

Я помню одну девушку, кричавшую на площади Бедлама, что все женщины должны перестать рожать детей, пока человечество не придумает новый способ создавать людей, не настолько биологически затратный и с менее болезненным финалом, а желательно вне женского тела вовсе.

Она кричала, в конце каждого предложения вскидывала руку вверх, словно ставила таким образом восклицательный знак. На ней были рваные джинсы, а больше, в общем-то, и ничего, кроме перехватывающей лоб цветастой ленты.

Она была хороша, так страстна, так невероятна, что я даже подумал — она права. Люди собрались послушать ее, но в конце концов преторианские полицейские забрали девушку в отделение.

Я и сам вращался в подобных кругах. Или, скорее, на пересечении разных кругов. Тогда идей было множество, они казались мне мыльными пузырями, путешествовавшими в ненадежном мире.

Психоделики у нас популярными не стали — большинство варваров и так переживает галлюцинации в той или иной форме и знает о том, на что способен разум, как в самом прекрасном, так и в самом чудовищном.

Пока вы играли в гольф, оставив свои маленькие машинки лакеям, и употребляли закуски, мы занимались, моя Октавия, всей страной делом очень важным.

Производством смыслов.

Все, что мы говорили, валяясь в залитых солнцем квартирах и обсуждая книжки, которые достать было сложнее, чем наркотики, взошло позже. Но без пассивного сопротивления, без любви и свободы, царивших тогда, ничего бы не случилось. Никто не хотел сражаться, все мечтали о времени великой любви и о том, чтобы победить с помощью слова.

Мы сидели на площадях, до хрипоты выкрикивали лозунги, кое-кого бросали в тюрьмы на пару суток. Это тогда называлось «освежиться».

Я никогда не попадал в тюрьму за мелкие правонарушения, и мне еще нечего было сказать на забастовках. Я не мог сформулировать, что у меня внутри. И никогда не смог бы, если бы не слышал этих людей — молодых, талантливых, страстных.

Я чувствовал себя в той, как это говорили тогда, тусовке чужим. У меня была постоянная работа, и работал я на наше государство. Обсуждая тотальный диктат и поиск иных реальностей ночью, утром я одевал костюм и ехал продавать миксеры. В какой-то степени я жил двойной жизнью. Я всегда легко сходился с людьми и, в основном, им нравился, я легко путешествовал между компаниями, слушая воинственных женщин, готовых разрушать патриархат, слушая ребят, видевших единственный смысл в создании новой реальности посредством соединения наших разумов — реальности абсолютно равных людей, слушал протестующих против войны в Мидии, на самом деле являвшейся кое-как завуалированной очередной парфянской войной.

Я помню случайные фразы, произнесенные случайными людьми. Одна девушка, которая готова была незаконно пробраться в Вечный Город только чтобы остановить войну (такая уж у нее была мечта) сказала мне однажды «Смерть оскорбляет меня лично.»

Один парень, считавший, что мы должны научиться любви сказал мне: «Моя сестра любит хлопья. В тот день, когда она полюбит свою собаку так же, как хлопья, мы все откроем, наконец, глаза.»

Это было нестабильное, дрожащее время. В нашем краю ферм и заводов мы ощущали, как назревает нечто, способное докричаться до вашего края особняков и небоскребов.

Мне становилось хуже, с точки зрения моей сохранности, конечно. Меня, как и всех нас тогда, несли волны надвигающихся на берег реальности перемен. Мир менялся стремительно — и такой, каким его видели все, и такой, каким его видел только я.

Очертания почти никогда не становились ясными, и я всюду видел пробоины, сквозь которые струилась пустота. Я латал их с самоотверженным рвением, а они появлялись вновь, словно кто-то протыкал мир иголкой и смотрел, как он наполняется чем-то иным.

Мир был тонущим кораблем, который я хотел спасти. Пока люди вокруг меня вели войну снаружи, я вел ее внутри. Я хотел, чтобы они победили, поэтому я должен был залатать все дыры.

А по вечерам, после работы, я заходил в супермаркет и останавливался напротив холодильника с полуфабрикатами. Их было множество, на всех упаковках красивые картинки, пробуждающие аппетит, такие разные, что не знаешь, как выбрать. Внутри же было совершенно одинаковое месиво, политое соусом, делавшим его парадоксально вкусным.

Эта невнятная еда, тем не менее, очень нам полюбилась. Мы видели в ней будущее — полуфабрикаты казались чем-то удивительным, только разогрей, и вот перед тобой нечто, хоть и неприятное на вид, но довольно вкусное. Больше всего мы любили макароны с сыром. У них был абсолютно химический сырно-соленый привкус, как у чипсов с соответствующей вкусовой добавкой, а консистенция напоминала резину. Но какими же они казались вкусными.