Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Я сказал:

— Понимаешь, я вовсе не против прожить так жизнь. В конце-то концов, ее все так проживают. Работаешь, затем влюбляешься и женишься, растишь детей, а потом отдаешь концы в окружении внуков. Это еще считается счастьем. Но все свое детство я питал иллюзии о том, что я — выдающийся человек. И я не разочаровался в себе. Просто у меня есть выбор — так и прожить жизнь коммивояжером, как отец, и не узнать, что можно было изменить или попробовать воевать за все, что мне важно вместе с другими людьми, быть уволенным и обречь мою семью на голод. В общем, дилемма такого толка — жить так, как мне комфортно, но с шансом так никем выдающимся и не стать, или распрощаться с комфортом и безопасностью, но с вероятностью к ним так никогда и не вернуться. Как бы поступил ты?

Вопрос этот был риторический. Я много раз задавал его моему богу, но он не отвечал мне, зная, наверное, что выбирать и не придется.

— Ты отличный психотерапевт, Гюнтер, — сказал я. — Помнишь, как говорит Сельма? Скажи мне, если я тебе надоем!

Я засмеялся, а Гюнтер неожиданно коснулся моего плеча. Надавил пальцем, словно какую-то особенно медлительную муху убил. Это было высшее проявление его участия. Я улыбнулся.

— Спасибо тебе. Ты прав, я должен поговорить об этом с Хильде. В конце концов, жизнь достаточно длинна, чтобы поменять ее в любой момент. Я должен соотносить свои желания с реальностью и с теми, кто нуждается во мне.

Это была старая традиция — придумывать ответы за Гюнтера и делать вид, будто он их произнес. В школе мы очень смеялись, когда на ум приходили самые правильные и рациональные вещи, которые мы приписывали ему.

Впрочем, у нас не было никаких причин утверждать, что он не думает именно так, даже если не может сказать.

Я был пьян самым приятным образом, а Гюнтер все еще втягивал через трубочку воздух, потому что шоколадного молока в пакете давным-давно не осталось, когда мы дошли до площади. Она показалось мне очень большой. Гюнтер промычал нечто восхищенное. Я словно увидел все вокруг его глазами. Он, конечно, прежде не видел Бедлама, а я к нему слишком привык, чтобы понимать, какой это большой город. Какой роскошный город, думал я, раз он может позволить себе пустое пространство, где по сути ничего не находится. Сама идея площади поразила меня.

Мы с Гюнтером сели на скамейку, я одним глотком допил вино, и бутылка со звоном отправилась в мусорку.

— Только подумай, — сказал я. — Они просто ничего здесь не поставили. Они положили сюда кучу обтесанных камней и все. Разве не странная идея сама по себе?

Мне было весело, легко и свободно. Я поставил пакет на землю, достал сигареты и с удовольствием закурил.

Возможно, в ту ночь мне стоило быть менее расслабленным или хотя бы не так увлеченно болтать с Гюнтером. Когда они подошли к нам, молодой парень и мужчина с начинающей седеть бородой, оба в форме, явно взвинченные, я сказал:

— Доброй ночи, — прежде, чем они поздоровались со мной. Я прекрасно знал, что нужно быть предельно вежливым для того, чтобы не попасть в беду. Полиция в то время цеплялась к нам по мелочам, раздраженная стихийными протестами и бурным свободомыслием.

В те времена ничто из этого не представляло опасности для Империи, однако все изрядно нервировало местных центурионов. Одним из них и бы молодой парень перед нами. То есть, вероятнее всего, он не был молодым очень давно. Никогда не стоило оценивать принцепса по внешности, я это помнил.

— Центурион Бастиан, — представился он, второй же, преторианец, молчал. У него было угрюмое лицо и умные глаза, он мне почти понравился. Что до центуриона по имени Бастиан, это был столь типичный представитель вашего народа, что им можно было, пожалуй, иллюстрировать агитки.

У него было надменное лицо, блестевшие золотом в свете луны часы, и форма его была в таком идеальном состоянии, словно бы он ни разу не двинулся, надев ее.

Наверняка этот Бастиан шел по своим делам, заметил двух молодых парней и решил проявить излишнюю бдительность, быть может от плохого настроения, или чтобы показать своему сопровождающему, насколько он близок к работе простых полицейских, или ему просто хотелось предпринять что-нибудь, чтобы разогнать кровь.

Словом, никаких особенных причин требовать у нас документы не было. Просто так сложился его день, что он пришел к этой его точке, и так сложился наш день.

Никто не знает накануне, как изменят жизнь самые обычные события, и во что превратится завтра.

Я прекрасно знал, что он попросит, поэтому сразу достал документы и, пока Бастиан изучал мою карту, принялся искать в карманах Гюнтера его. Нервничать я стал не сразу. В конце концов, Гюнтер мог хранить карту во внутреннем кармане куртки.

Но и там я ее не обнаружил. Карты не было нигде. И тогда до меня дошло, что Гюнтер совершенно никогда не носил документы с собой, они всегда были у его матери. Просто в нашем городке никто никогда их не спрашивал. Все всех знали, в том числе и трое местных преторианских полицейских, привыкших запивать сладости кофе и вытаскивать птиц из дымоходов.

В Бедламе все было абсолютно по-другому. За отсутствие документов вполне можно было освежиться.

— Прошу прощения, — сказал я. Как видишь, я научился подобострастной вежливости. — Я не могу найти его документов. Они, вероятно, остались у его матери.

Бастиан отдал мне документы, кивнул на Гюнтера.

— Твои документы.

Он словно меня не слышал. Разумеется, это меня разозлило, но я только улыбнулся.

— Он неговорящий, центурион.

Видимо, у Бастиана все-таки было плохое настроение, потому что он сказал:

— В таком случае, его сопровождающий найдет его в отделении.

— Подождите! Он же ничего не сделал! Мы просто сидели, тихо и спокойно, никого не трогали. Мы вовсе не собирались создавать вам проблем.

— Уже создали, — сказал Бастиан. — Если у него нет документов, то пока мы не установим его личность, будет сидеть в отделении с другими.

Он не сказал «животными», но на самом деле, конечно, я догадался о том, чего он не произнес. Это был особенный, извращенный принцепский садизм — выполнение каждого пункта в их неповоротливом бюрократическом уставе. Принцепсы-полицейские по признанию некоторых были хуже преторианских. Если вторые отличались иногда жесткостью, и можно было выйти из отделения со следами собственного протеста на теле, то первые никогда и никого не били, но просидеть в отделении можно было месяц просто потому, что любой неправильно заполненный бланк тут же поедал измельчитель бумаги, и необходимые документы приходилось заполнять сначала, весь пакет, а так же с самого начала кропотливо проходить все обязательные бюрократические процедуры.