Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Мой ненадежный разум подсказывал мне, что сам мир вибрирует от чьего-то взгляда. Дрожащим казался туман вдалеке, ветки оборачивались напряженными пальцами, вытянувшимися, чтобы через секунду выбить из фортепьяно первый, резкий звук.

Не страх Манфреда охватил меня, но только его эхо. Я видел, что нервничает и Октавия. Она то и дело касалась ладонью макушки Манфреда, гладила, отводила руку, словно бы вспоминала о желании его не беспокоить. Наконец, она поднялась на цыпочки, прошептала мне на ухо:

— Ты ничего особенного не чувствуешь?

Ощущение чьего-то присутствия было намного ярче, чем на свалке. Я чувствовал: здесь был еще кто-то, кроме нас. Я не знал, опасен ли он. Знал только, что он смотрит.

Манфред вдруг заплакал. У него не было слез, организм отказывался тратить драгоценную воду, но выражение его лица и всхлипы казались от этого еще более жалобными.

Мне казалось, что он видит, понимает и чувствует больше нашего. Знание это, впрочем, толкает его разум к той черте, за которой вербально выразить свои переживания уже не представляется возможным.

Манфред знал многое, но не мог сказать. Мы ничего не знали, мы могли говорить, но от этого не было никакого толку.

— Чувствую, — сказал я. — Несколько тревожно. Думаю, пустые дороги в пасмурный день и должны производить такое впечатление.

Они не должны. Но мне хотелось успокоить Октавию и, может быть, Манфреда, если только он слышал меня. Придать всему некоторую видимость разумности. Тем не менее мои волнения нарастали. Я попробовал закрыть глаза, но стало только хуже — ощущение чьего-то взгляда усилилось, а в воображении моем то и дело всплывали хаотичные картинки: дрожавшие числа, искаженные силуэты.

В ушах зашумело, затем шум этот, зародившийся у меня внутри, вдруг перешел во внешний мир. Так что, когда перед нами затормозила машина, я едва не закричал.

Невероятно быстро мы с Октавией и Манфредом оказались внутри. Гудрун в машине была одна. Она сказала:

— Не благодари. Я знаю, ты не любишь суету вокруг твоей персоны.

— Не благодари, — ответил я. — Я знаю, что ты любишь детей.

Она хмыкнула, что было в ее эмоциональной модальности аналогом гомерического хохота. Я, несмотря на остроту, которую можно было счесть удачной, чувствовал себя выключенным из наличной реальности или скорее даже выбитым из нее. Когда взгляд мой уткнулся в боковое зеркало, мне показалось, что позади нас я увидел кого-то, однако машина слишком быстро удалялась, чтобы я мог хоть что-то рассмотреть.

Скорее оно было человекоподобным, однако полностью схожим с людьми не было. Я часто видел, как реальность искажается, однако никогда не сталкивался со странными существами, порожденными то ли неизвестными мне уровнями мироздания, то ли моей фантазией.

Эта иллюзия удивила меня и испугала еще больше.

Гудрун сказала:

— Как мальчишка?

— Он не говорит, — ответила Октавия. — Но никаких ранений у него нет. У вас есть еще вода? Он сильно обезвожен.

Гудрун с преступным безразличием к дороге склонилась к бардачку, достала из него бутылку и кинула Октавии. Октавия с таким обращением не сталкивалась, да и ловкость не была ей присуща. Бутылка шлепнулась на пол, и Октавия сказала:

— Да, спасибо. Но можно было просто передать ее.

Манфред с жадностью пил воду, вцепившись в запястья Октавии. Она смотрела на него, нахмурившись, закусив губу, словно пыталась справиться со сложной задачей. Я знал, что она представляет на месте этого несчастного мальчишки Марциана. Что было бы с ее сыном в такой ситуации? И хотя Марциан давным-давно стал взрослым и почти самостоятельным человеком, живая память о его детстве заставляла Октавию проигрывать в голове страхи, время которых давно прошло.

Я снова перевел взгляд на боковое зеркало, на этот раз в нем отражалась только убывающая дорога.

Гудрун закурила сигарету, но после двух затяжек выбросила ее в окно.

— Не переживай, все бездельники будут наказаны, — сказала она. Голос у нее был хриплый от обилия лет и количества выкуренных за эти годы сигарет. Несмотря на то, что лицо ее было изборождено морщинами, вокруг глаз кожа оставалась почти гладкой. Проблема веселых людей, быстро приобретающих мимические морщины, явно обошла ее стороной.

Октавия, бывшая ее ровесницей, годилась ей в дочери. Странно было видеть, как изменилась за эти годы моя подруга, и как не изменился я сам. Диссонанс, создаваемый этим фактом, всякий раз смущал меня, как впервые.

— Спасибо тебе, — продолжала Гудрун. — Хорошо, что мальчик жив.

— Хорошо, — согласился я. — Но мне кажется его что-то испугало.

— Мы вернем его матери. Может, она его разговорит.

Гудрун говорила спокойно и деловито. Она совершенно не обращала внимания на Октавию. Пожалуй, Гудрун наслаждалась возможностью не оказывать императрице должного уважения. Она прошла войну, и война до сих пор была с ней, поэтому я не мог отказать ей в этом небольшом удовольствии.

— Но волноваться пока не стоит. Дети бывают разные. Может, он испугался вороны да так и просидел там два дня.

Мне в это совершенно не верилось, но пока я не стал говорить Гудрун о собственных ощущениях. В конце концов, и их нельзя было назвать полностью объективными.

Манфред, кажется, постепенно расслаблялся. По крайней мере ощущение, что я держу каменную статую, а не ребенка, потихоньку проходило. Октавия гладила его по голове, держала за руки, и мне казалось, что она каким-то парадоксальным образом его понимает. Я был далек от мысли, что любая мать на свете жалеет любого ребенка и может ему помочь, однако какое-то особое настроение между ними было.

Гудрун предприняла еще одну попытку закурить, бросила взгляд в зеркало заднего вида и снова выбросила сигарету.

— Но мы все проверим, — сказала она. — Подниму каждое дело за последнее время, заставлю полудурков, наконец, работать. Как можно было его не найти?

Она говорила спокойно, и хотя злости в ее интонации было достаточно, она не была яркой. Гудрун не имела привычки расходовать свой голос перед теми, кто не был виноват. Я прекрасно знал, с какой силой она может кричать и даже радовался, что этот крик, который она бережно хранит для полиции нашего городка, не нам предназначен.

У Адельхейд дома Манфред не разговорился. Мы сидели в гостиной среди вещей, от которых человечество отказалось, и которые реабилитировал Манфред. Адельхейд плакала, затем обнимала Манфреда, и он утирал ей слезы. У них был тот особенно нежный вид отношений детей и матерей, в котором не нашлось места отцу. Я понимал, что он не на работе. Ушел или умер, в зависимости от степени драматичности истории. Манфред и Адельхейд были друг у друга одни.

Я заварил чай, и теперь мы пили по третьей чашке, чтобы справиться с неловкостью. Мой язык, казалось, навсегда приобрел терпкий чайный привкус. Адельхейд все говорила: