Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Пять лет моей жизни, Октавия. Это покажется тебе жутким, ты страшишься потерять свое время, и даже делая то, что любишь, боишься, что все на этой земле конечно, оттого ты, не умеющая делать все и сразу, всегда не уверена, что сделала правильный выбор.

Я же полагал, что жизнь моя не проходит зря с тех пор, как заново научился думать. В конце концов, любое занятие, даже с виду лишенное всякого смысла — проявление одного единственного великого счастья жить.

Мы не тратим свое время, Октавия, никогда-никогда, потому что где как не на этой земле нам смотреть глупые фильмы целыми днями, мечтать о прошлом, целовать людей, чтобы забыться и листать журналы в самолетах.

Ничего этого мы не сможем делать, когда все закончится, так что всякий наш поступок, даже повторяемый годами, если только нам хочется совершать именно его, именно то, что нужно, чтобы прожить жизнь. Она неповторима, моя Октавия, наполнена впечатлениями, которых мы никогда не получим после, однако великое искусство ее жить состоит в том, чтобы не делить ее опыт на отнимающий и не отнимающий наше время.

В конце концов, после всего мы не сможем повторить самых простых вещей. Стоило бы полюбить и их.

Не принимай эту часть рассказа за мое решение воспользоваться твоей беспомощной ролью слушателя для того, чтобы продвинуть тебе азы своей идеологической гармонии, просто эти мысли зародились у меня именно тогда. Я понял, что мир в моей голове не уступает миру снаружи, и что я смогу быть счастливым даже если проведу здесь всю жизнь.

Не знаю, насколько я обманываю себя, но это до сих пор кажется мне правдой. Просто это было бы совсем другое счастье.

Но вернемся к дурдому, в котором я приходил к осознанию своего места во Вселенной. Это было старинное здание, возведенное в прошлом веке, примерно тогда же, когда и дома в компаундах, которые фигурировали в моей истории несколько раньше.

Я часто говорил, что над ним не хватает грозовой тучи и разряда, перманентно бьющего в громоотвод. Это было размашистое, темное кирпичное здание со стрельчатыми окнами, окруженное сначала высоким кованным забором с теми же изящными завитушками, что украшали границу компаунда, а затем, через пять метров, бетонным забором, который короновала колючая проволока.

Первый забор был здесь для красоты, второй же — для безопасности. Само здание при всей своей старомодной величественности всегда чуть напоминало мне кукольный домик — в нем было нечто нарочитое, гипертрофированное. Темнота скрывала сладкое изящество форм, но оно было очевидно для любого, кто лицезрел дурдом достаточно долго.

Снаружи время для здания остановилось, но внутри оно потихоньку его пожирало. С одной стороны серые в черную вертикальную полоску обои, высокие потолки, старинные часы в столовой, со звоном отмечавшие каждый час (они раскрывали пасти и вместо языков высовывали птиц, так говорил один мой друг того времени), объявления в рамках с вензелями — все это замерло в ушедшей эпохе, которой незачем и некуда было двигаться в мире тех, кто был безумен даже по меркам сумасшедших.

С другой стороны медленно, но верно современность поедала прошлое благодаря новой заведующей отделением. В общих комнатах поставили телевизор, столы и диваны, шкафы с настольными играми и некоторым количеством книг (книг, Октавия, понимаешь?). Белизна и уют должны были вызвать у нас осознание деллюзии, сожравшей нас, и упорядочить остатки нашего сознания. Задумка была излишне амбициозной, однако приятно в общих комнатах действительно было. Иногда там работало радио, исходившая из него веселая современная музыка или новости в этом странном месте неизменно меня веселили.

А для совершения телефонных звонков, которые были единственным способом контактировать с внешним миром, даже были отдельные, приятно пахнущие деревом кабинки, не запиравшиеся, но закрывавшиеся, так что давали иллюзию уединения.

Лучшим, пожалуй, терапевтическом эффектом от этих реформ был здоровый смех — интерьер получался ироничным в своей разнообразности. О походах в столовую мы говорили, как о путешествиях в прошлое.

Пришло время вернуться во времени назад, замечал кто-нибудь, когда время подходило к обеду, и все смеялись.

О крыле для буйных ходили слухи, что там — настоящий ад. Железные цепи и чайные столики, так почему-то говорили. Я так и не разобрался, откуда пошла шутка о чайных столиках, но было в ней нечто нелогичное и пугающее.

У нас же было вполне сносно. Во многом благодаря госпоже Хенхенет. По происхождению она была кеметянка, а бог Кемета, как ты знаешь, владыка снов. В юности она решила, что дар ее может пригодиться в лечении психических заболеваний, и отправилась в Империю, туда, где материала для исследований было больше, чем где-либо еще в мире.

Она была прекрасно образована, скорее любопытна, чем добра, довольно цинична, но начисто лишена предрассудков, которые были свойственны принцепсам. Она стремилась нам помочь, хотя с виду и казалось, что ей абсолютно все равно. Что до санитаров и санитарок, она покровительствовала тем из них, кто пришел сюда, чтобы быть врачами.

Таких было много, люди, знавшие куда больше принцепских психиатров, люди, умевшие все необходимое и в то же время не имевшие этому никаких документальных подтверждений. Странная ситуация, которую я уже упоминал при рассказе о госпоже Вигберг, здесь была еще более драматической. Люди, лишенные реальной власти, были одни способны нас понять.

Моим личным врачом фактически была одна из молодых и упорных санитарок, Минни. Того же, кто числился в документах, я не знал по имени и не видел ни разу. Принцепские врачи мало нами интересовались, их занимали, в том или ином смысле, буйные пациенты.

Минни была фигуристой девчушкой небольшого роста с неизменно высоким хвостом длинных, волнистых волос и челкой настолько ровной, что, казалось, она вырезала ее из бумаги. Я никогда не знал звезд Минни, и по ней невозможно было угадать их значения. Она была излишне раздражительной, любила командовать и волновалась по пустякам, но особенных странностей я за ней так и не заметил, хотя знал ее долго. В этом был свой терапевтический эффект. Ходили слухи, что у нее были тяжелые, буйные звезды, с которыми она справилась, направив их свет в нужное русло.

Я в это не верил и даже знал, откуда взялся этот слух, из чего он сформировался. Однажды Минни сказала мне между делом, что тяжелые звезды были у ее отца, и она пришла сюда, чтобы быть к нему поближе, он провел здесь всю свою жизнь. Только в другом отделении.

После его смерти Минни захотела помогать другим, но не знала, с чего начать, пока в дурдоме не появилась госпожа Хенхенет. Она лично взялась учить ее и некоторых других.