Дарья Беляева - Болтун [СИ]

В основном мы коротали дни за курением в общей комнате, просмотром телевизора, ожиданием таблеток и бесед с врачами. Внешний мир тоже приносил свои радости — звонки (один в день, предпочтительно вечером), изредка — письма (они шли долго и их досматривали). У меня лично была своя, особенная радость. Я до сих пор не знаю, как она сложилась. Это, только не смейся, величайшая загадка из всех, которые встретились мне на свете.

Однажды, ожидая сеанса с госпожой Хенхенет, чей кабинет располагался в самой высокой точке здания, узкой башенке, я стоял в коридоре и смотрел в окно. Тогда я увидел Гюнтера. Он стоял за обоими заборами и смотрел ровно на меня, в то самое окно.

Мы глядели друг на друга, и я знал, что он меня тоже видит. Позже я начал придумывать разные дурацкие поводы для того, чтобы подниматься к госпоже Хенхенет. И всякий раз, когда у меня получалось, Гюнтер оказывался за забором и смотрел в окно.

Не мог же он, в самом деле, стоять там целыми днями, ожидая меня. Позже я пытался выспросить у его мамы, у Гудрун с Сельмой, но они только говорили, что Гюнтер научился пользоваться автобусом и периодически наведывался в дурдом, благо ему нужно было ехать от конечной до конечной, и потеряться было сложно.

Он безошибочно выбирал момент, и я не знаю, как у него получалось всякий раз оказываться на месте вовремя.

Наверное, Гюнтер просил этого, как умел, у нашего бога.

В то время, моя Октавия, я научился видеть по-другому. Я научился смотреть со стороны, словно бы не вполне по-настоящему существовал, смотрел на все будто сверху, с особой, авторской интонацией. Я нуждался в других точках зрения, Октавия, я хотел смотреть на мир иначе. Некоторая отстраненность, мне теперь свойственная, расцвела во мне до той степени, которую ты видишь каждый день, именно тогда. Я всегда любил поболтать, но теперь я учился слушать. Мне нравилось видеть мир как некоторую сумму стремлений и желаний. Стремление деревьев расти, стремление воды течь, желание животных жить, наши, человеческие, желания, способные подарить нам возможность летать, излечивать ранения, сотворять произведения искусства. Желания были течениями, они сталкивались друг с другом, образовывали волны и водовороты, и из них состояла жизнь.

Я любил наблюдать за людьми, мог часами слушать разговоры и пытался понять, чего же они хотят. В чем глубина их стремлений, куда они погружаются вместе со своими желаниями?

И чем больше я наблюдал за всеми, от больных до заведующей, тем сильнее ощущал, какое это счастье — жить, быть одним из множества людей на этой земле. Море бед, которое захватило меня в детстве, вдруг превратилось в другое море, неуправляемое, но прекрасное море человеческих желаний, страданий, голосов и судеб.

Как мне нравятся люди, Октавия, как понравились они мне тогда, в каком восторге я был от каждого. Только представь, в любом черепе, еще соединенном со своим остовом или уже нет, был когда-то или по-прежнему есть целый мир, удивительный мир, который никогда более не повторится.

Минни заметила мой живой интерес, и во время одной из наших бесед вдруг дала мне книгу. Это был один из базовых психоаналитических трудов, и она велела мне в нем разобраться. Пообещала, что если я сделаю это, то получу другую книгу.

А я о них мечтал. Книги были все равно, что наркотик, все, что были в доступе, я уже прочитал, некоторые даже не раз, и мне хотелось погрузиться в нечто новое. Если человек, это мир, то книга — его концентрат. Эссенция автора в виде пролитых на бумагу букв. Я читал книги с этой точки зрения, я хотел проникнуть в другого человека, узнать его, как никто другой.

Я знал, что мне никогда не будет скучно, пока есть люди и книги. Я интересовался, я был живым, как никогда. И хотя с виду я мог показаться намного более аутичным, чем раньше, никогда еще я не был так вовлечен во все происходящее. Разговоры о крошках в столовой давали мне огромную пищу для размышлений.

Я бы сказал, что у меня началась метафизическая интоксикация. И, конечно, в этом состоянии книги были для меня, словно психоделики для моих приятелей снаружи.

Я читал запоем, мне хотелось со всем разобраться, и Минни давала мне все больше и больше материала. Я знал, что она нарушает правила госпожи Хенхенет, которая нарушала правила дурдома. Я хорошо прятал книги, и все же меня часто посещал страх, что кто-нибудь узнает, и Минни попадет из-за меня в беду.

Понимаешь, Октавия, за что еще я боролся? Это был мир, где чтение могло принести тебе большие неприятности. Какая глупость, скажешь ты, какой абсурд, добавишь еще, блеснув своим идеальным, звонким выговором.

Ты в то время была очаровательной, замкнутой студенткой, зачитывалась теми же книгами, что и я, ты даже не представляла, что для кого-то эти знания могут быть таким редким сокровищем.

А теперь мы с тобой здесь, в точке пространства и времени, где мы можем обсудить психоанализ, поток сознания и партисипационные практики. Это ли не чудо, моя Октавия?

Я был потрясающе хорош, мог поддержать с Минни любой разговор, быстро учился и подавал надежды. Думаю, она хотела, чтобы я был кем-то вроде нее, никогда-не-станешь-врачом-но-это-ничего, так она называла свою работу. Думаю, я нравился ей и как мужчина, но в то время меня совершенно не интересовал секс, ни в каком виде, ни в циничном, ни в романтическом.

Я был оглушен тем, как огромен может быть мир, заключенный в столь маленьком пространстве. Наверное, в этом и было нечто привлекательное. Прежде я был просто болтуном, теперь же я оказался переполнен пленительными странностями. Надеюсь, ты не осудишь меня за то, что я столь высокого о себе мнения. Сейчас от тех времен у меня осталось весьма объективное впечатление, насколько это возможно в моем случае. Если бы меня спросили о том, каково мое мнение о себе в те времена, безусловно, я ответил бы, что все в жизни понял, до самых примечаний прочел ее великую книгу и теперь просто наслаждался.

Я пребывал в уверенности, что контролирую мысли Минни, и мне это нравилось. Мне казалось, что раз мы узнали друг друга достаточно хорошо, я проник в ее мир и могу его изменять. Сейчас я, разумеется, так не думаю. Контролировать реальность не значит контролировать чужие мысли.

Реальность — объект, материал, человек же — субъект, и к нему у меня никакого доступа нет. Не могу сказать, впрочем, что я был недоволен иллюзией всевластия, охватившей меня.

Любимым моим днем, конечно, была пятница. Сладость ее заключалась во-первых, собственно, в морковных кексах, которые нам выдавали на ужин, во-вторых в просмотре вечерних новостей, а в третьих, конечно, в этот день мне вовсе не нужно было выдумывать повод для того, чтобы подняться к госпоже Хенхенет, потому как она ждала меня сразу после тех самых вечерних новостей.