Дарья Беляева - Болтун [СИ]

— Простите, простите, я сейчас соберусь.

Но она была далека от состояния собранности как никогда. Мы с Октавией в третий раз (по одному на чашку) повторяли, как именно обнаружили Манфреда, Гудрун снова нашла, что записать в черный блокнот.

— Так, — сказала она. — Что ж. Но все-таки Манфред, может быть, ты нам что-то расскажешь?

Она всякий раз спрашивала чуть иначе, но Манфред не реагировал на нее. Он проявлял интерес только к матери, словно она была в комнате одна.

— Я понимаю, ты не слишком разговорчивый и обычно, — продолжала Гудрун. — А кроме того, ты испуган, и все же нам нужно знать, чтобы беды не случилось с другими мальчиками и девочками. Понимаешь?

Гудрун была упрямая, и если ее не остановить, она могла так и просидеть до ночи с Манфредом и его матерью, слишком благодарной нам за то, что мы вернули ее сына, чтобы нас выпроводить.

После нынешней попытки Гудрун, я сказал:

— Что ж, я думаю, Манфреду и его матери требуется некоторое время, чтобы прийти в себя.

Адельхейд посмотрела на меня с благодарностью. Гудрун нахмурилась, потом вздохнула. Она отставила кружку, встала. Гудрун предпочла бы добиться всего сегодня и любой ценой. Я не мог определить, насколько она волновалась. Это же была Гудрун, затянутая, как в камуфляж, в строгий костюм и сигаретный дым. То ли она хотела побыстрее удостовериться, что беспокоиться не о чем и мальчику нечто привиделось, то ли в голове у нее уже были какие-то связи с предыдущими делами.

Гудрун вышла первой, я услышал щелчок ее зажигалки — во дворе она тут же закурила. Октавия села на корточки перед Манфредом, улыбнулась ему.

— Все будет хорошо, малыш. Отдыхай. Теперь тебя никто не обидит, много-много людей хотят защитить тебя.

Манфред посмотрел на нее, взгляд у него стал очень-очень внимательный, нежный. Я даже испытал некоторую ревность, в конце концов, спас его я. Некоторая демонстративность всегда была мне присуща, и я любил покрасоваться, так что мне хотелось, чтобы с такой восхищенной благодарностью Манфред взглянул на меня.

Но Манфред смотрел на Октавию, а потом вдруг прошептал:

— Человек с опущенной головой. Плачущий человек с опущенной головой.

Октавия еще с полминуты подождала, но Манфред больше ничего не сказал, только побледнел еще больше. Мы вышли. Гудрун смотрела на ржавый остов старой машины, нашедший приют во дворе.

Как только мы вышли, она, ничего не сказав, отправилась к машине. Мы тоже сохраняли молчание, как врачи, уходящие из дома смертельно больного, выдерживают паузу прежде, чем заговорить о чем-то постороннем и простом.

Наш дом был в другой стороне, но мы с Октавией удалялись от него в машине Гудрун и сами еще не могли объяснить себе, зачем.

Когда мы снова оказались на шоссе, Гудрун сказала:

— Ты, как я понимаю, не хочешь внимания. Посидишь в машине, пока я вжарю полудурков и кое-что посмотрю. А потом поедем ко мне домой.

Голос ее вдруг не то чтобы стал теплее, но по-крайней мере от обжигающего холода отогрелся.

— Я очень скучала.

— Хорошо. Если кто спросит, что за люди у тебя в машине, скажешь, что это вандалы-рецидивисты.

— Скажу.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Когда я отсмеялся, а Гудрун сделала паузу между двумя сигаретами, Октавия сказала:

— Перед нашим уходом Манфред вдруг заговорил о плачущем человеке с опущенной головой. Думаю, он хотел меня предупредить.

Гудрун впервые посмотрела на Октавию. Я уверен, что она хотела сказать нечто вроде «О, как скажете, госпожа детектив», но сдержалась.

— Я запомню.

К тому времени, как мы подъехали к полицейскому участку (это место излишне себе льстило, так называясь), небо, наконец, отпустило дождь. В детстве я считал, что когда тучи тяжелы и темны, это наш бог пытается сдержать злость или боль, которая проливается затем со слезами. У бога плохое настроение, так я говорил, а папа надо мной смеялся.

Гудрун вышла из машины, захлопнула дверь и направилась ко входу в хилое одноэтажное здание, которое, несмотря на косметический ремонт, мало изменилось со времен моей юности. Самое, пожалуй, важное нововведение касалось кофейного автомата у дверей.

На газоне перед участком стоял на большом постаменте маленький камень. Гудрун рассказывала, что здесь он считается артефактом — камнем с площади, который лично я в кого-то швырял.

Я утверждал и буду утверждать, что никогда не применял в публичной сфере столь дикие методы ведения дискуссий.

— Какой дождливый май, — задумчиво сказала Октавия.

А я сказал:

— Зато мы с тобой можем представить себя парочкой романтичных подростков, которых доставили в участок из-за мелких краж, хамства и, возможно, легкого вандализма.

Она поцеловала меня, и я ее обнял. Октавия положила голову мне на плечо, слушая мое сердце, а затем повторила:

— Плачущий человек с опущенной головой.

Определение и вправду было жуткое. Может, в своей иррациональности. Опущенная голова представляется не самой примечательной чертой в человеке, если только он не принял какую-то особенно гротескную позу.

— Может быть, — сказал я. — Ему что-то почудилось. Такое бывает.

Я не стал говорить ей, что чудилось мне. Я смотрел на крупные капли, становившиеся все меньше в путешествии вниз по стеклу. Исчезающие драгоценности, потерянные люди, от которых ничего не осталось.

Полицейский участок казался акварельным пятном, легким выходом из неумения рисовать — расплывчатым и абстрактным. А газон, упивавшийся водой, потеряв четкость, приобрел яркость.

— Ты думаешь ему почудилось? — спросила Октавия.

Я не хотел ни лгать, ни волновать ее, поэтому сказал:

— Думаю, такое возможно.

А потом я быстро добавил:

— У Гудрун дома хорошо. Она, конечно, кажется неприветливой, но это только потому, что Гудрун такая и есть. Зато ты увидишь Гюнтера.

Наверное, я слишком быстро говорил, и мое желание отвлечь Октавию предстало перед ней в самом нелепом виде. Я замолчал, и звуковое сопровождение теперь состояло только из стука дождя. На секунду мне показалось, что стук этот быстрее, чем ему полагается быть. Словно бы кто-то бьется о стекло, чтобы мы пустили его к нам, в машину.

Человек с опущенной головой. Что это могло значить? Может ли не склонного к паническому страху ребенка (а детей, не боящихся ни псов, ни ворон, ни упасть в кучу мусора, без сомнения, следует читать отважными), довести до немоты появление некоего, пусть и странного, человека?

Мне не так уж хотелось об этом думать. Мысли эти приносили какой-то отчаянный, животный страх, хотя для этого чувства у меня не было никаких оснований. Словно бы кто-то сидел в моем черепе и безжалостно тыкал иголкой в зоны мозга, отвечающие за первобытное желание бежать и прятаться. Я посмотрел на Октавию, она улыбнулась мне, а потом попросила: