Дарья Беляева - Болтун [СИ]

— Нет-нет-нет, — сказал я. — Ему туда точно нельзя. Его мама сейчас на встрече выпускников. Знаете, если хотите, мы можем подождать ее вместе у моего подъезда. Как вам такая идея?

Я торговался с ними, только я пытался впарить им вовсе не бытовую технику, а некоторую идею, которая могла бы освободить Гюнтера. Он-то не понимал, в какие попал неприятности. Сидел на скамейке и раскачивался.

— Вы понимаете, ему нельзя в замкнутое пространство, в камеру. Он боится незнакомых комнат.

— Ты свободен. Приведешь его опекуна, с ним поговорят.

Второй полицейский хотел скрутить Гюнтера, а я-то знал, какая это плохая идея, но меня полицейский оттолкнул. Как только он прикоснулся к Гюнтеру, у Гюнтера случился, как мы это называли, срыв.

Если к нему прикасались незнакомые люди, наверное, в его мире это значило примерно то же, что для нас с тобой, если бы чужой, пугающий человек нас ни с того, ни с сего ударил.

Разумеется, он испугался. Завыл, замычал, руки его метнулись к голове, он принялся себя бить, но второй полицейский вовремя его скрутил. Тем сильнее Гюнтер заверещал и тем отчаяннее.

— Отойдите от него! — крикнул я. — Отойдите! Сейчас я его успокою, ему просто страшно, он не представляет никакой опасности.

Я увещевал их обоих, но они меня не слушали.

— Давайте я отправлюсь вместе с ним! Некому будет успокоить его. Вы же с ума сойдете!

Чтобы успокоить Гюнтера нужно было, чтобы его перестали трогать, чтобы кто-то знакомый ему сел на корточки и начал перечислять названия самолетов. Это был неизменно действенный и давно знакомый мне ритуал, но провести его в этих условиях не было никакой возможности. Они собирались уводить Гюнтера, а я не мог допустить этого. Я тронул Бастиана за плечо.

— Подождите, давайте я вам заплачу, хорошо? У меня есть деньги, только оставьте его в покое, он вправду очень боится.

Я тоже очень боялся. Брусчатка плыла у меня перед глазами, распадалась на странные геометрические фигуры, дрожала и выпрыгивала из ямок, где ей полагалось лежать.

Когда Бастиан обернулся, взгляд его был еще холоднее прежнего. Похоже, я оскорбил его лично. Провала хуже в моем коммуникационном опыте еще не бывало.

— Ты, животное, — сказал он безо всякого стеснения. — Неужели ты считаешь, что мне не все равно страшно ему или нет?

Я видел, как и лицо его меняется, как плывут черты, а затем я понял, что со мной говорит господин Гай. Он сказал:

— Даже если он себе голову разобьет, это не моя ответственность.

Не его ответственность, подумал я, надо же. Господин Гай сказал:

— А теперь и у тебя будут большие проблемы из-за попытки дать взятку должностному лицу.

Еще он сказал:

— Неужели ты думаешь, что я мне важно, как она теперь?

Лицо его снова менялось, и я хотел остановить это любой ценой. В голове у меня звучали набатом его слова, они повторялись, они двоились, они сливались с воплями Гюнтера.

Все последующее случилось очень быстро. Как ты знаешь, мне свойственны, пусть изредка, аффективные реакции. Бутылка из-под вина, нашедшая было свой приют в мусорке, оказалась у меня в руке слишком быстро, чтобы я вообще сообразил, что происходит.

Я его не убил. Один удачный (или неудачный, здесь все зависит от перспективы, с которой мы смотрим на вещи) удар мог принести смерть нам обоим. Центурион Бастиан, в общем-то, отделался легко, хотя крови было много (в основном я помню блестяще-черную от нее брусчатку).

Если бы я убил центуриона, меня бы казнили. Но центурион обошелся царапиной на голове и ушибом, бесчеловечно было бы меня убить, тем более, что я пришел в себя даже перед тем, как его преторианский сотрудник успел призвать свое оружие.

Так я был признан общественно опасным и отправлен в дурдом.

Что касается Гюнтера, мама забрала его из отделения в ту же ночь, потому как даже получив легкое ранение и затаив зло, Бастиан продолжал делать все по правилам. Были все-таки у принцепской бюрократии свои ни с чем не сравнимые плюсы.

Шоссе уходило вдаль совершенно пустым, и в этом была такая тоска, усугублявшаяся кроме того затуманенной, обрамленной лесом далью. Запах свалки до шоссе еще доносился, однако куда больше снова пахло землей и лесом. Живописный край, подумал я, и тот факт, что это моя родина показался мне несколько отчужденным от меня.

Я и сам от себя был отчужден. Начавшее было свой реванш солнце снова скрылось за набухшими облаками, готовыми пролить дождь. Небо казалось грузным, оно проседало под тяжестью туч.

Я нес Манфреда, закутав его в свой и без того многое переживший пиджак. Он был одет не по погоде и дрожал в том числе от холода.

Закончив свой рассказ, я сказал:

— Продолжение следует.

А она вдруг сказала:

— Я не думала, что у тебя была такая жизнь, Аэций. Я все-таки ничего не знала о том, как могут существовать люди.

— Все оказалось куда менее романтично и композиционно правильно, чем ты представляла?

— Отчасти. Я долгое время полагала, что ты взялся из ниоткуда.

— В этом у нас много общего, я тоже долгое время так думал. Строго говоря, в этой части истории могут быть неточности. Гюнтер, как ты понимаешь, ничего мне не рассказывал о том дне. Но я прочитал материалы своего дела и, согласно характерам людей, тогда меня окружавших, восстановил события более или менее точно.

— Ты вправду не помнишь по-настоящему?

Я задумался. Рассказывая Октавии о себе, я говорил так, как чувствовал. Наверное, это и было воспоминаниями. Ощущения мои имели некоторое своеобразие по сравнению с фантазиями. И хотя их нельзя было так ловко уловить, как делают это люди, находящиеся в ладах со своей памятью, присмотревшись, я мог отличить фотографии от рисунков, выражаясь метафорически.

Это было интересным открытием о себе.

Манфред то ли слушал меня вместе с Октавией, то ли был занят своими мыслями. Взгляд его двигался по шоссе туда и обратно, как машина, за рулем которой человек пытается научиться водить для начала на прямом и пустом пространстве.

В этом сравнении, которое пришло мне в голову, как комическое, оказалось нечто жутковатое. Страх, который испытывал Манфред, заставлял его заново учиться управлять своими чувствами. Я знал это ощущение. Когда боишься подводит все: зрение, слух, осязание, обоняние, даже вкус.

И затем, справившись со страхом, нужно учиться справляться и с оглушающим миром.

Мы с Октавией встали у дороги, и я вдруг почувствовал тревогу, которая оставалась для меня скрытой долгое время. Мы были совсем одни, позади и впереди нас был лес, разделенный лишь полосой пустой дороги.

Мне казалось, что некто наблюдает за нами, но я не мог понять, откуда именно. Может быть, кто-то наблюдал из леса напротив, а может остался в лесу позади. Во всякой стороне, куда я бросал свой взгляд, в первую секунду за деревьями мне чудился силуэт.