Дарья Беляева - Болтун [СИ]

И хотя ее методы — погружение в сновидения, не всегда были приятными, оно неизменно стоило того, чтобы получить весточку от Гюнтера. Весточку, конечно, нерасшифровываемую и смысла, вероятно, не содержащую. И все же Гюнтер связывал меня со внешним миром, и даже наши короткие встречи, вспышки, были для меня праздниками.

В тот вечер, помню, мы ели свои морковные кексы со сливочным кремом и смотрели в экран. Общая комната была забита людьми, кое-кому не хватало мест, а я уселся на полу прямо перед телевизором вместе с моим товарищем тех времен — Риккертом. Это был бледный, тощий молодой человек с глазами поэта и вечно обветренными губами — он постоянно облизывал их. Риккерт никогда, ни единому существу не причинил зла, но был уверен в обратном и очень от этого мучился. В дурдом он попал, когда заявил, что расстрелял десять человек в супермаркете. Сначала никто не стал разбираться, а затем, когда оказалось, что никаких подобных происшествий не случалось уже пару лет как, а виновники предыдущих давно сидели там, где им и полагается или же были мертвы, отступать оказалось некуда.

Выпускать Риккерта никто не стал, да он и сам был уверен, что не заслуживает свободы, так что власти пришли с ним к безмолвному консенсусу, и все остались при своем. Риккерт периодически был уверен в том, что задушил кого-то подушкой или заколол шариковой ручкой, однако это никогда не подтверждалось. Однажды он даже меня считал мертвым, призраком, который несет ему справедливое возмездие, но мы это как-то преодолели.

Дружба наша была, как видишь, велика. Я опекал его, потому что моя склонность о ком-то заботиться никуда не делась, а Риккерт мне нравился, и я сочувствовал ему.

В принципе, я мог назвать друзьями многих, а врагов у меня вовсе не было. Я так же легко сходился с людьми, как и раньше, и всегда мог помочь кому-то или обратиться за помощью. Обратиться за помощью, моя Октавия, залог хороших отношений ничуть не в меньшей степени, чем кому-то помочь. Люди любят быть добрыми, что бы они о себе не говорили, по крайней мере большинство из них.

Телевизор погружал нас в мир рекламы. Люди шумели, смеялись, переговаривались. Многие из них несли бред или хохотали вне всякой связи с репликами, однако с первого взгляда — просто компания разновозрастных мужчин, отдыхающих в этот пятничный вечер. Если бы нам раздали по кружке пива, мы без сомнения сошли бы за посетителей любого термополиума.

На экране телевизора сияли украшения на тонких женских шейках, блестела кожа на мужских перчатках, стучали шарики для гольфа и звенели бокалы. Рекламировали дорогое вино и, конечно, все его потребители на экране были принцепсами и преторианцами. Это были красивые, богатые люди, скучавшие на приеме до тех пор, пока не подали тот самый сорт вина, уже и не вспомнить какой.

Затем были танцы под модную музыку, и какой-то мужчина даже успел получить поцелуй от своей партнерши. Затем ролик закончился, и теперь со всех сторон нам демонстрировали коробку с замороженными вафлями.

Готтард, наш старожил, которому почти сравнялось восемьдесят, сказал:

— Небось сидят там в своих особняках сейчас да дуют свое вино, пока мы здесь радуемся, что хоть новости поглядим.

Готтард долгое время писал одному принцепскому чиновнику по поводу какой-то общественной несправедливости и стратегически ошибся, перейдя в какой-то момент на язык угроз. Его забрали где-то через три года после начала их эпистолярного романа, что делает честь терпению того чиновника. Готтард утверждал, что сутяжничеством увлекался с детства, именно так и говорил. Он часто повторял, что всегда знал — до добра его это милое хобби не доведет.

Это был ворчливый старик, на первый взгляд состоявший исключительно из морщин. Казалось, что на нем не было ни единого гладкого местечка, однако здоровьем он при том, что выглядел как кеметская мумия, обладал просто отменным.

Он говорил, что это потому, что он никогда никому не позволял портить себе настроение безнаказанно, оттого и органы его не уставали со временем.

Он говорил, что проживет не меньше среднего принцепса. Может, так оно и случилось, я не знаю. К тому времени, как я исчез из дурдома, Готтард там все еще был.

Его полную недовольства реплику подхватил гул, все спешили выразить свое негодование. Отовсюду посыпались ругательства, смешки.

— Да чтоб им подавиться!

— Вот бы их сюда, на недельку!

— А нас в отели, где они отдыхают!

— Где блинчики?

— Что, придурок?

— Я спросил: где блинчики?

— Мы тебя здесь оставим, понял?

— А блинчики оставите?

— Я бы их всех вообще к буйным отправил.

— Мужиков отправить надо, а девчонок оставить нам.

— Надо всех сжечь!

— В эту секунду ты стал на год дальше от своего освобождения, Дитер!

Я улегся, отклонился назад, так что видел их всех перевернутыми, с интересом слушал и смотрел.

— Чего пялишься? — спросил Дитер. Это был один из немногих людей, с которыми мне никак не удавалось поладить, но от этого я скорее ощущал азарт, нежели досаду. Дитер обладал характером настолько дурным, что без сомнения виноваты были его звезды. Он тоже ударил кого-то не того и тосковал теперь без пива и спорта, между которыми его жизнь была заключена прежде. Эта тоска, естественно, не делала его добрее.

Я посмотрел на Дитера, взгляд мой замер на длинном шраме, рассекавшем его бровь и уходившем к виску. Я издал тихий, длинный свист, не вспомнить уже зачем, и Дитер спросил:

— Это ветер в твоей башке, Бертхольд?

А я сказал:

— Да. Я пропускаю реплику, но хочу участвовать в разговоре и быть многозначительным. Думаю, проблема состоит в том, что я не способен поддерживать общий разговор, потому что слишком хочу привлечь к себе внимание.

— Ты меня бесишь!

— А ты меня вовсе не бесишь, — сказал я совершенно честно.

— А принцепсы тебя бесят, Бертхольд? — спросил кто-то. Я сказал:

— Наверное, я немного злюсь.

И все засмеялись. Такова была старая добрая шутка о том, какой я добряк. Кое-кто из этих людей позже вспоминал ее на войне, и тогда она больше не казалась ни правдивой, ни смешной.

— Спроси у Риккерта, — посоветовал я. — Риккерт злится.

— О, — сказал Риккерт. — Я такой злой сейчас. Очень-очень злюсь. Хорошо, что я не на свободе, а то бы натворил делов.

И все снова засмеялись. Минни не пресекала наши весьма антигосударственные речи. Наоборот, ей казалось правильным, что уж здесь-то люди могут говорить, что хотят.

А потом новости начались, и смех тут же затих, стихли все разговоры. Иногда мне казалось, что я смотрю телевизор совсем один. В тот день, Октавия, твой реакционный папаша говорил о том, что поднимет налоги и принесет мир и демократию в Парфию. Он немного потряс оружием массового поражения, назвал Парфию Империей Зла, а затем мы, вместе со всей страной, причастились к другим сюжетам — сезонной эпидемии гриппа у пернатых, новостям спорта, неоконсерваторам в сенате, исследованиям антидепрессантов и казусам из жизни знаменитостей.