Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Октавия взяла меня за руку, каким-то невыразимым образом она ощущала, какую тошнотворную боль причиняют мне изымаемые из фортепьяно звуки.

— Пойдем, мой милый, — прошептала она. — Мы с тобой сейчас найдем его.

Но на самом деле вероятнее всего было то, что он найдет нас. Мой бог, в конце концов, направил меня по верному пути и дал мне именно то, о чем я и просил. Осталось с этим справиться.

У нашего народа имеется испокон веков чудесная песня об этом. Поется там примерно следующее: жил-был мужик, который очень проголодался, и так он хотел чего-нибудь поесть, что молил нашего бога о здоровом куске мяса, каких не видывали прежде. Бог услышал его желание и напустил на него, прямиком из леса, кабана огромного размера (здесь мнения изрядно расходятся, в нашей части Бедлама всегда утверждали, что кабан был размером с лошадь, и это был не самый крупный вариант). Мужик получил от этого кабана множество проблем и прямую опасность прерывания своей голодной жизни.

Однако, по признаниям очевидцев, авторов песни, мужик сумел обхитрить кабана и умертвить его, а затем не только наелся и семью свою накормил, но также закатил пир на всю деревню. Мораль песни заключалась в том, что тот, кто не может справиться с последствиями своих желаний, не достоин их исполнения.

Мысль это вела к другой, обнадеживающей — наш бог обращает внимание только на тех, кто способен показать ему нечто феерическое. Я чувствовал себя верхом на разъяренном огромном кабане, и мне нужно было удержаться и удержать мою Октавию. Если мой бог обратил внимание на мой тоскливый шепот над пропастью, значит он имеет на меня определенные планы.

Или, что тоже вероятно, мой бог находит забавным мою гипотетическую жестокую смерть в нелепейших обстоятельствах.

Мы шли по коридору, двигаясь на звук, по нотам, как по тропинке, то и дело сбивающейся и ведущей в пропасть. Теперь ноты сплетались с детским смехом тесно и горячо.

— У нас есть план? — прошептала Октавия.

— Безусловно. Мы кидаемся на него и пробуем не дать ему съесть нас. Думаю, надежнее всего будет попытаться отрезать этой штуке голову.

Я посмотрел на Октавию, потом тихо добавил:

— Не бойся, ты не испытаешь угрызений совести. Это уже не человек. Человек вокруг. А это просто тело, которое должно умереть.

— Я не могу поверить, что это все — человек.

— Думаю, если пойти в подвал, можно будет обнаружить его Эдипов комплекс, тайные фобии и счета за обучение в колледже.

Еще я думал о том, что человек этот, может быть чей-то родитель, может быть учитель, просто шел из школы домой и оказался вовсе не в том месте, где возможно было продолжать существование. Так бывает. Так часто бывало на войне, к примеру. Но сейчас, внутри разума этого человека, прощающегося с самим собой, все было особенно обидно.

Детские, чистые голоса приблизились. Было множество классов, и я боялся открыть не тот. Я подумал, вдруг в классе математики найду его первую любовь? Или лабораторная за кабинетом химии откроет мне секрет его тайного романа, который он писал двадцать лет.

Я не хотел терять время, но все же мне казалось неправильным ничего не знать. Я думаю, умирающий хотел бы, чтобы о нем помнили. Я тихо открыл ближайшую дверь, зная, что ошибся с выбором. За ней было лето. Солнце заливало класс, просторный и пахнущий сиренью. Он стоял у окна, я узнал его силуэт, да и одежда не сильно отличалась. Когда он обернулся, глаза его были напоены зеленью за окном. У него было ничем не примечательное, но в то же время тайно располагающее лицо. Из тех, в которых не заметишь красоты, но они тебе отчего-то нравятся. Это был человек, так и не достигший сорока. Аккуратно причесанный, умеющий бедствовать изящно, даже заплаты на пиджаке умудрялись выглядеть аккуратными. Конечно, школьный учитель.

Он обратился к женщине, сидевшей за столом.

— Знаешь, я подумал, может быть у нас еще может что-то получиться?

Она заполняла журнал, у нее был строгий вид и залаченный, аккуратный пучок светло-русых волос на затылке.

— Я не знаю, Райнер, — сказала она. — Мы уже пробовали.

Он улыбнулся.

— Но ведь мы можем попробовать и еще раз.

И хотя она не видела его улыбки, все равно ответила на нее. Это было вернее любого слова. Он сказал:

— Я очень по тебе скучаю.

Затем он сказал:

— Ты забран бездной.

Он сказал:

— Посмотри на свои дела.

Еще он сказал:

— Бледная луна. Юг, запад и восток.

— Юг, запад и восток? — спросил я, а потом услышал стук. Неритмичный, какой-то жутковатый, он напомнил мне о знакомом в дурдоме. Он часто пытался общаться со мной и Риккертом, передавал нам сообщения и был уверен, что мы понимаем их. Принимаем его «радиосигналы», так он это называл.

— Прорыв инфекции! — сказал Райнер, а затем сел на пол и заплакал, женщина растворилась без следа, остался лишь строгий запах ее духов да сирень. И я понял, что воспоминание исчезало, искажалось, растворялось вместе с сознанием. Меня затошнило, так стало жалко эту сцену, которая никогда больше не повторится в голове человека по имени Райнер. Его разум был как начавшая распускаться ткань, кто-то тянул за спутанные нити мыслей, и они выходили из хрупкой системы, в которую были вплетены, разрушая ее.

Я быстро закрыл дверь. Я запомнил сирень и женщину, которую любил Райнер. Но я не был готов видеть, как все уходит. Октавия выглядела так, словно на тарелке перед ней было нечто испорченное, покрывшееся плесенью. Близость смерти вызывала у нас обоих не столько страх, сколько отвращение. Теперь мы, уже без промедления, шли на звук.

Ноты текли из-под ничем не примечательной двери. Может быть, там было просто еще одно воспоминание. Я распахнул дверь и увидел множество детей. Полупрозрачные, похожие на картинки, они скакали вокруг фортепьяно. Райнер сидел за инструментом и бил пальцами по клавишам так сильно, что это должно было приносить боль.

Я вдруг понадеялся, что перед нами все еще человек, просто воспоминание в череде других таких же. Он склонился над фортепьяно низко-низко, так что казалось Райнер спит, а руки и ноги его дергаются сами по себе. На редкость отталкивающее зрелище, кроме того оно уничтожало всякую надежду на то, что мы еще не встретились с существом, которое было не против нами полакомиться. Дети вокруг плясали, прыгали, на их полупрозрачных лицах были самые радостные выражения. Я подумал, что Райнер наверняка был очень хорошим учителем. А потом он обернулся так резко, что шея должна была сломаться.

Эта пасть снова оказалась перед нами, раскрытая и визжащая. За ней было пульсирующее, серое пространство с покрытыми странной плесенью стенами.

Если у нас и был какой-то план, то я его забыл. Колоссальным усилием я заставил себя по крайней мере не бежать. Голос твари оказался таким мерзким, словно кто-то воткнул острую соломинку мне в ухо и пил кровь.