Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Я говорю:

— Наверное, тебе не страшно и не плохо, у тебя есть вечность, чтобы прийти сюда, ты столько ждала и способна прождать еще столько же, не заметив ничего.

Дыхание остается размеренным, мне кажется, что когда земля подо мной поднимается, я могу соскользнуть в пропасть, но Мать Земля совсем бережная со мной.

— Ты не хочешь нам зла, но если ты придешь к нам, мы можем умереть. Я видел, что стало с одной тарелкой. То, что здесь разрушается — разрушается до основания. Представляешь, если кто-нибудь порежет палец? Мы не приспособлены для того мира, который ты приведешь с собой. Это очень грустно, и я бы хотел тебе помочь.

Сердце мое переполнено к этому существу такой жалостью, что на секунду мне кажется, я готов пожертвовать всем миром ради него, настолько оно большое и пустое без нас.

Только так делать нельзя.

— Представь, что с нами будет без тебя, а с тобой без нас? Ты ведь ощущаешь, что я говорю? Я понимаю, что словами твое желание не унять. Да, я в детстве очень хотел малиновую крышечку от клубничной газировки. Смешно звучит. В общем, я играл с крышечками, потому что они хорошенькие, и крышечки нравились мне больше самых дорогих и самых красивых игрушек. Но обычно на клубничной газировке были красные, и только ко Дню Избавления было несколько малиновых, там был какой-то особенный лимитированный вкус, про который мне было неинтересно. В общем, я добрался до крышечки прямо на улице, я был нетерпеливый, и она провалилась в сток. Я пытался ее поймать, но не успел, пытался найти другую бутылку с малиновой крышечкой, но не смог. Это было глупо, но я грустил много дней. И мне уже была неинтересна крышечка, хотя я мог попросить у родителей, и они достали бы мне ее. В общем, я только сейчас понимаю, почему мне было грустно. Я почти что-то обрел, а потом оно исчезло. И мне тогда нужна была именно та крышечка, свалившаяся в сток, и никакая другая на целом свете.

Я говорю:

— Ты вообще понимаешь, о чем я тебе рассказываю? Уже даже я не очень понимаю. Но ты должна знать, как сильно может быть чувство потери. Только в отличии от меня, ты никак не сможешь отказаться от своей идеи, да? Она нужна тебе, как мне воздух. Ты очень хочешь к нам. Я понимаю.

Я и не думаю, что смогу переубедить древнюю богиню, но мне хочется дать ей немного, хоть капельку, тепла, до которого она так голодна.

— Любовь лучшая пища, чем ненависть, лучший воздух. Представляешь, как тебя любят? Ты хочешь, чтобы боялись?

Слова льются сами собой, но не так, как когда за меня говорил мой бог. Когда говоришь от сердца, не нужно думать, а сердце мое от страха совсем близко, под языком, так что тем более достаточно просто говорить.

Медленно-медленно пропасть запахивается, и земля поднимается вверх. Я говорю:

— Я знаю, что тебе тоскливо. Но, может быть, ты найдешь в себе силы оставить все, как есть. Не потому, что так правильно, а потому что пока это единственный выход для всех нас.

Земля схватывается, яма уменьшается, и вот Мать Земля снова вырастает передо мной. Она похожа на холм чернозема, в котором цветы перемешаны с червями. Она дышит.

Я не оборачиваюсь к друзьям, я знаю, что они ждут меня, они думают, я отвлекаю ее и даю нам всем время. Это вовсе неправда, я не герой. Она и не хотела нас пожирать. Мы были здесь, настоящие, живые, и она хотела быть ближе к нам. Как и бог ребенок, который наблюдал за нами, как и все другие боги, которых мы могли встретить здесь.

— Ты ведь не злишься? — спрашиваю я. Она не отвечает, и я думаю, ведь у нее есть язык, ведь Санктина говорила с ней еще когда принадлежала совсем другому богу. Неужели, она не станет говорить со мной? Или она не может найти слов?

Может, когда один из собеседников говорит так легко, второму становится сложно?

Мне хочется защитить ее, а не победить. Как странно, думаю я, самые могущественные существа во Вселенной так нуждаются в том, чтобы их любили, и сами не понимают этого.

Мир ровно такой, каким его описывают психотерапевты, все в нем нуждается в любви и в принятии, а действует плохо только от невыразимого голода.

Я протягиваю руку к Матери Земле, она вздымается, холм большой, намного выше меня. И он все растет, и мне кажется, что в конце концов он может достать до самого неба. Стать настолько же высоким, насколько глубока была бездна, открывавшаяся мне раньше.

— Прости нас, — говорю я. — Прости, что мы не можем тебе помочь. Может быть, это только пока. Может быть, однажды мы найдем способ сосуществовать вместе, и это будет золотой век, как у Гесиода или что-то вроде. Учительница заставляла меня читать Гесиода, чтобы я стал пессимистом. Называется «Труды и дни», хотя вряд ли ты читаешь по латыни.

Я протягиваю руку, и хотя мне немного страшно дотрагиваться до нее, потому что иллюзия внешнего спокойствия может распасться в любой момент, я глажу Мать Землю.

Ощущение такое странное, словно бы я никогда прежде не касался земли. Она насыщенная, мягкая и влажная, под пальцами у меня черви, они извиваются и живые.

Я чувствую не только розовых червей, но и тех, других, что живут в Нисе, их не перепутаешь никак и ни с чем. Их так много, и все они сейчас кажутся мне очень ласковыми, как руки.

Я прикасаюсь к великой силе, но не только. Я прикасаюсь к существу, которое не может без нас, и это все равно, что к маленькому ребенку. Я закрываю глаза и стараюсь дать ей почувствовать абсолютно все, что ощущаю сейчас. Наверное, для них это нечто вроде коктейля. Если смешать печенья, мороженое, молоко и шоколад, будет очень здорово.

Если смешать сочувствие, страх, тепло и благодарность будет как?

Теплая, темная земля, колыбель жизни, касается меня в ответ.

А потом ощущение исчезает, я просто больше не чувствую ее, хотя рука моя остается на том же месте. Мы стоим на пустой и целой улице, под одним из искусственных солнц в месте, где всегда ночь.

Я не знаю, что она могла сообщить мне и могла ли вообще, но теперь ее нет. Нельзя сделать кого-то счастливее, просто поговорив с ним. Но я надеюсь, что ей хоть немного, а все-таки легче. Беззащитное существо, которое предстало передо мной, может поглотить весь мир, но я думаю, оно не будет этого делать. Я смотрю туда, где еще секунду назад была она, а теперь только круг света от большого светильника. Я глажу рукой в воздухе, уже понимая, что она не почувствует.

— Прости, — говорю я.

Позади меня тяжело дышат мои друзья, то есть Офелла и Юстиниан, а Ниса не дышит вовсе. Флакон у нас, и мы знаем, что с ним делать.

А это значит, что пора возвращаться домой.

Странно идти по пустой улице, странно думать, что минуту назад она была разрушена до основания. Странно, безумно странно, понимать, какая это хрупкая штука — мир, и как много в нем тех, кто просто хотел тепла.