Сергей Карпушенко - Колдовские чары [= Дорога чести]

Константин, позабыв о том, что эти люди еще недавно с радостью тянули к нему руки, чтобы, выполняя барскую волю, выпороть, проговорил:

— Ваша боярская милость, простите вы своих людишек! Что с них взять? Сами воспитали из них рабов, а в душе раба откуда будет смелость? Одна лишь жестокость к тем, кто их слабее. Прости!

Бутырин, с пытливым любопытством посмотрев на Костю, сказал:

— А ты милосерден, Константин Иваныч. Ладно, просьбу твою уважу. Не велю казнить сих трусливых зайцев! Тебя же — милости прошу в свой дом, на ужин. Попотчую тебя так, как в Москве тебя у Годунова потчевать не будут! Ты не только мил мне за то, что ближний человек правителя Руси, но спасителем своим тебя я почитаю. И детям своим за тебя велю молиться до гробовой доски. А хороша же твоя пшцалька! Может, сговоримся, а? Отдашь его мне за полста рабских душонок?

Вот только того и не хватало Косте, чтобы сейчас стать владельцем «людишек» — да еще таких! Но, подумать только, у этого самодура имелись и дети! Интересно знать, каковы они? Может, забитые рабы, как эти несчастные холопы? Или же — самодуры, все в папашу? Но ведь бывает так, что вырастает у такого вот отца вполне приличный сын. Тут возможны варианты…

— Боярин, и не проси, и за сто не отдам пищаль, — сразу ответил Костя. — Это уж не моя вещица — всей Руси она принадлежит. Для защиты отечества делал я ее.

— Ну, тогда просить не стану, — сказал Бутырин и, обращаясь к холопам, закричал:

— Лапы медведя к шестам вяжите да выносите на дорогу! Дарую вам, нахлебники-иуды, зверюгу эту! Знайте доброту мою!

И холопьи крики радости огласили лес. Боярин же сказал Константину:

— Ну, теперь идем со мной к поляне. Сядем на коней, да и скоро будем в моих палатах. Люб ты мне, Константин Иваныч!

Душа Кости, точно она была младенцем, убаюканная ласковой речью боярина, размягчившись вконец, заставила дать такой ответ:

— С удовольствием попирую с тобой, боярин. Идем!

И хозяин с гостем снова пошли через лес. Только теперь холопы пригибали ветки и выдергивали-вырубали кусты и перед гостем своего владыки. Поняли, стало быть, что к чему…

На конях, проехав по лесу, выбрались на поле с копнами еще не убранной в закрома ржи. За полем довольно широкая река зеркально отражала на гладкой поверхности летящие по небу облака. Место показалось красивым, вызывающим благостные чувства. «Что за река? — подумал Костя. — Шелонь, наверно?»

— А вот и дом мой, — указал Бутырин на строения, что виднелись за широким полем. — И все эти поля, а за речкой — луг заливной и лес — все это вотчина моя, — с гордостью похвалился боярин.

Костя посмотрел в ту сторону, куда указывал хозяин. Он увидел крыши многочисленных домов большой деревни, а в стороне от них — немалого размера барский дом. Вскоре они уже подъезжали к нему. Константин видел перед собою барское строение с множеством пристроек, башенок, сеней, где за всей этой архитектурной неразберихой невозможно было определить, где же главный фасад усадьбы. Только когда приблизились к высокому крыльцу, козырек которого держался на двух резных витых столбах, стало понятно, что прибыли к лицевой части дома.

У крыльца при помощи скакавших позади пятерых холопов «большие люди» спешились. Даже Константину холоп поддержал стремя и под локоть подхватил.

— За коня своего не тревожься, — сказал Бутырин. — На конюшню его отведут, она у меня на задах стоит. Овса дадут, ячменя. Холопы его почистят, напоят. Сумы при нем же будут. Ничего из них не украдут, не беспокойся! Мы же с тобой в дом пройдем. Вон уж супружница моя вышла нас встречать с тремя моими дочерьми.

Стали подниматься на крыльцо, на широкой площадке которого стояла боярыня в узорчатом салопе и с высокой кичкой на голове. Полная женщина была под стать супругу. Когда хозяин с гостем на ступени крыльца вступил, она заполошно заголосила, протягивая к мужу руки:

— Голубь мой ненаглядный, сокол мой любезный! Вернулся-таки с охоты на зверя лютого! Целехонький вернулся!

— Вернулся, мать, вернулся! — тяжело дыша, поддерживаемый с двух сторон холопами, отвечал Бутырин. — Если б не милый гость мой, Константин Иваныч, лежать бы мне сейчас на лесной поляне растерзанным медведем! Ведь не уложил я его выстрелом первым выстрелом своим, а из второй пищали промах дал! Зверь уж почти и дотянулся лапой до меня, но Константин Иваныч меткой пулей сразил его! Молиться до гробовой доски будете за Константин Иваныча из рода Росиных — запомнили аль нет?!

Вместо ответа и супружница боярина, и все три дочери его заголосили, запричитали, всплескивая руками и поочередно бросаясь к спасенному от смертельной опасности мужу и отцу.

Бутырин же грубо женщин оттолкнул, грозно им сказал:

— Чего ревете, дуры! В ноги спасителю поклонитесь! Вон он сам стоит да смотрит на вас, дурех! Ну, кланяйтесь, а после пусть Дуня за вином слетает да хоть грушу медовую на заедку гостю принесет, да в губы его опосля поцелует!

Все четыре женщины усердно исполнили приказ повелителя поместья — коснувшись правой рукою выскобленных до белизны досок крыльца, разом поклонились гостю, и тут же самая, молодая и пригожая дочь Бутырина бросилась в дом. Боярин сказал Косте:

— Постой маленько Константин Иваныч! У меня так принято — самых важных и почетных своих гостей не в горнице встречаю, а на ли только иконы великолепной работы — византийские и древнерусские, помещенные в чеканные позолоченные оклады, с ликами Бога и святых, озаренными огнями лампад горящих.

Но вот дошли они до комнаты, перед которой Бутырин немного приостановился и сказал:

— Константин Иваныч, мое оружие твоему и в подметки не годится. Но все ж взгляни, не обессудь, что собрали мои отчичи и дедичи, да и я сам собирал, ибо к оружию хорошему пристрастие имею. Ведь я в последнюю войну, когда с ливонцами бились, ходил под самый Ревель. Много понабрал я там ратного припасу — да домой привез.

Сказав так, он дверь открыл.

Прежде не знал Константин за знатными людьми Московии шестнадцатого века такого увлечения, как собирательство диковин или редкостных вещей. Вот в начале восемнадцатого столетия на это возникла мода — благодаря Петру Первому, конечно же. Бутырин же, несмотря на свой дикий норов в обращении с холопами и с людьми, которые вольно или невольно перешли границу его владений, как живое доказательство того, что природа русская полна противоречий, хранил безо всякого стремления когда-то применить на деле множество вещей, относящихся к воинскому делу. Константин вошел — и не смог не остановиться, совершенно пораженный.

Большая комната вдоль всех стен и даже посредине была заставлена и завешана оружием — как наступательным, так и защитным. Константину не нужно было объяснять, в каком времени и каким народом был изготовлен тот или иной предмет. Похоже было, что Бутырин действительно лишь продолжил собирать эту коллекцию, поскольку Костя увидел здесь и различной формы шеломы-шишаки, времен Александра Невского, кольчуги и зерцала, которые могли принадлежать дружинникам князя Игоря, ходившего на половцев. Три полных доспеха европейских, изготовленных где-нибудь в Золингене или в Инсбруке, понурив клювы своих забрал, в мертвом немом покое стояли у стен. Татарские луки еще обладали туго натянутыми тетивами, а веером прикрепленные стрелы с лебединым опереньем имели отточенные наконечники — хоть сейчас бери их и накладывай на лук. Арбалеты всех знакомых Косте видов птицами распластались на коврах, что закрывали стены. Пищали, кулеврины, фальконеты и бомбарды лежали на специально изготовленных подставках. Турецкие, персидские, польские сабли изогнулись на стенах полумесяцем и, как видно, были остры — хоть сейчас иди с ними в бой. Пистолеты, начиная с самых примитивных и заканчивая превосходными изделиями французских и немецких мастеров, заняли свое место в особом месте. Отдельно висели «современные» испанские, итальянские, французские рапиры и шпаги. А вот как затесался в эту богатую коллекцию японский меч-катана, Константин понять не мог. Какой воин носил этот меч в своих ножнах? Когда и кем он был убит или обронил его в пылу жестокой битвы?