Андрей Лукин - Две половинки демона

В таком неустойчивом равновесии и замерли они, не решаясь ни вперёд бросится, ни назад отступить. Стоял, не дыша, Ванька, втянул испуганно голову в плечи Гугнила, назойливо звенели зависшие в тёплом густом воздухе мухи, ленивый ветерок равнодушно шевелил пыльную листву тополей. Секунды размеренно и неумолимо перескакивали одна за другой, и в голове звонким болезненным эхом отдавался каждый щелчок невидимых стрелок.

— Ну что, малец? Хороша наука? — донёсся как сквозь вату довольный голос вурдалака. — А говорил, пужаться не умеешь. Дело-то не хитрое, нашлося бы токмо кому пужать… — и, обращаясь уже к людоеду: — Почто телишься, душегубец? Почто притих? Затем ли за тебя золотом плачено? Грызи его, пока не опамятовал. А на меч не смотри, не смогёт он его поднять. Силов у него с перепугу навовсе не осталося. Запотел он наскрозь с перепугу-то.

Насчёт перепуга он был, несомненно, прав, но в остальном абсолютно ошибался. Сил у Степана было хоть отбавляй и с мечом управиться он мог сейчас не хуже, чем, например, в подвалах Оркулана. И людоед это, кажется, понимал, потому что ни бросаться на Степана, ни тем более грызть его он не торопился.

— Только дёрнись, ур-род, — подтверждая его сомнения, твёрдо выговорил Стёпка, подрагивающей рукой направляя острие эклитаны в людоедскую морду. — Только попробуй. Узнаешь тогда, ушлёпок, хватит ли у меня силов.

А сам вдруг отчётливо осознал, что сила силой, а действенных средств против этого гада у него и в самом деле нет, и что от эклитаны в данном случае не будет ни малейшей пользы. Ну рассечёт магический клинок эти вонючие лохмотья, это жалкое подобие штанов — и что? И ничего. Людоед с таким же успехом набросится на него и без одежды, если, конечно, страх свой преодолеть сумеет. И чем тогда от него отбиваться прикажете? Представил Стёпка на секунду, как катаются они по земле, визжа, кусаясь и царапаясь, представил, как тянутся к его шее кривые жёлтые клыки — и передёрнулся от отвращения. Не хочу такого! И всё настойчивее, вытесняя страх, вырастала в его груди обжигающая ненависть и к этому тошнотному костогрызу и к хозяевам его, не погнушавшимся использовать мерзкого выродка в своих целях.

Людоед тоскливо взвыл, качнулся вперёд и опять замер, не отводя жутковатого взгляда от эклитаны. Невозможно было поверить, что он — тоже человек, что он, может быть, умеет говорить и думать, что за этим неестественно выпуклым лбом бродят какие-то мысли и желания… Впрочем, понятно, какие там у него желания: напрыгнуть, загрызть и сожрать.

Трудно сказать, как бы дальше развивались события, если бы, совершенно неожиданно в происходящее не вмешался Ванька.

— Дай-ка я с ним по-своему поговорю, — деловито сказал он, выходя вперёд и держа склодомас на плече так, как зачастую носят в походе длинные вёсла или удочки. Короткий жезл в таком положении смотрелся нелепо, но Ванесу это, кажется, не мешало.

«Ты куда прёшься, дурак? — чуть не вырвалось у Стёпки, — Жить надоело?» Однако непонятная реакция людоеда заставила его вовремя прикусить язык. Лобастый убивец вздрогнул и попятился, глядя на Ваньку с нескрываемым опасением. Интересно, что такого пугающего увидел он в обычном белобрысом подростке? Или на него склодомас так действует?

— Ждраштвуй, внучок, — слегка шепелявя, чужим ознобным голосом произнёс Ванька. — Ужнал меня?

Стёпка чуть не поперхнулся. Какой ещё внучок? В своём ли Ванька уме?.. Людоед, между тем, отрицательно замотал тяжёлой головой. Надо же — и вопрос понял и даже отвечает.

— Не ужнал? — удивился Ванька. — А ты пришмотришь! И глажа не прячь! На меня шмотри!

Уродец, потерявший почти всю свою ужасность, старательно прятал взгляд.

— Я шкажал на меня! — рявкнул Ванька.

Голос его загрохотал вдруг, словно усиленный мощными динамиками.

— На меня шмотри!!!

Мурашки побежали даже по Стёпкиной спине, что уж говорить про остальных. Людоед вообще усох чуть ли не вдвое.

Ванька был уже не Ванька. Стёпка таращился на него в оба глаза и, мягко говоря, офигевал. Вместо его конопатого друга возвышалась сейчас посреди двора двухметровая костлявая фигура, почти скелет, пугающий своим мертвящим обликом до глубинной дрожи: с потрескавшимися выступающими рёбрами, с голым черепом, с огромными провалами глазниц, с оскаленными в злой ухмылке зубастыми челюстями… в обрывках непонятной одежды и с длинным волнистым мечом на плече. Вообще-то это был не настоящий скелет, а такой призрак, почти реальный, почти осязаемый, внутри которого едва заметно угадывался Ванес. Получается, что не прошло для него бесследно то безрассудное знакомство с людоедским мечом, вон как вовремя проявилось, во всей устрашающей красе и леденящей душу мощи.

— Ты пошто, шелудяка, на швет выполш? — вкрадчиво и почти печально спросил Ванька-Людоед. — Проголодалшя?

Услышь это Стёпка в другом месте и в иной обстановке, не удержался бы от смеха, но сейчас, в двух шагах от пугающего скелетообразного морока смеяться ему совсем не хотелось. Ванька-то, конечно, сидит там внутри, но кто его знает, вдруг Людоедская натура возьмёт верх — и берегитесь тогда все, кто не успел убежать.

Скукожившийся уродец, очевидно, тоже подумывал о бегстве. Он сделал робкий шаг назад, шевельнул лапками — и замер в нерешительности.

— Шлаву мою ужашную убогоштью швоей пожоришь? — с напором продолжил Людоед, подступая к крыльцу и занося меч над головой. — Шмерть тебе жа то! Шмерть!!!

Тотчас вслед за этим предельно пафосным воплем, волнистый клинок описал широкую дугу и, зацепив по пути один из столбов крылечного навеса и едва не перерубив его, обрушился на тщедушное тело. К счастью своему, перетрусивший костогрыз в самую последнюю секунду ухитрился шмыгануть в избу. Скелет-великан шагнул следом и без труда просочился в сени, даже не склонив головы. В последнюю минуту Ванька оглянулся, и в глазах его, едва различимых сквозь полупризрачность людоедской фигуры, мелькнул то ли испуг, то ли недоумение, мол, что это я, куда это я?..

Пару секунд спустя в глубине дома раскатисто загремело и затрещало; огромный меч со смачным хряском рубил всё подряд, бренчала, падая, посуда, что-то сыпалось, ломалось и раскалывалось… И сквозь яростную какофонию неостановимого разрушения, сквозь жалобные вскрики и ойканья то и дело прорывался шипящий клич: «Шмерть! Шмерть! Шмерть!»

Побледневший Гугнила тянул вожжи, придерживая возбуждённую лошадь. Та круто выгибала шею и всхрапывала, по вороной атласной коже волнами пробегала нервная дрожь. Стёпка вытер с виска капельку холодного пота, повернулся к вурдалаку и с радостью обнаружил, что и такие вот наглые клыкастые мордовороты тоже, оказываются, умеют испытывать страх. Эвон физиономия как побледнела, смотреть приятно.