Рина Росснер - Сестры зимнего леса [litres]

– Не думаю, что дорога повредила больной, – говорит доктор.

Киваю.

– Мы справимся, мейделе, – госпожа Майзельс похлопывает меня по спине.

– Я не заслуживаю вашей доброты… – Смотрю на доктора, собирающего инструменты в саквояж. – Сколько я вам должна, доктор?

– Не глупи, мейделе, – говорит госпожа Майзельс. – Мы уже утрясли этот вопрос. Я всегда хотела дочку. Если у нас… то есть у вас всё сладится… – Она кивает на дверь, в которую как раз входит Довид. – В общем, можешь считать меня своей мамой.

«Но у меня есть мама!» – хочется сказать мне. Потом я задумываюсь, невольно сравнивая обеих женщин, и понимаю, что, пожалуй, было бы очень неплохо войти в эту шумную, горластую семью. Матушка всегда благоволила Лайе, между ними была особенная связь, в которой мне места не оставалось. В доме Майзельсов я чувствую себя уютно. Представляю, каково это – жить с Довидом. Собираться всем вместе за столом в шаббес…

А затем они узнают, кто я на самом деле.

– Я вовсе не это хотела сказать, – настаёт очередь госпожи Майзельс краснеть.

– Это, это, – говорит Довид. – Она всегда подразумевает именно то, что говорит. Не дай ей заморочить себе голову, Либа.

Мы с госпожой Майзельс смеёмся.

– Ну что? В чём дело? Что я такого сказал? – недоумевает он.

Следующим утром я встаю чуть свет. Господин Майзельс с сыновьями уходит в синагогу, я же отправляюсь на базар. И обнаруживаю, что пришла слишком рано. Ховлинов ещё нет. Жду, прохаживаясь взад-вперёд.

Наконец они появляются. Сначала до меня доносятся звуки Мироновой флейты и монотонные зазывные крики братьев: «Налетай! Покупай!» Сегодня от их воплей мои руки покрываются гусиной кожей, и до самый костей пробирает холодок.

Лениво пританцовывая и напевая, Ховлины выходят на площадь. Не поёт один Фёдор. Лицо грустное, словно потерял что-то.

Дождавшись, пока они не расположатся за своим прилавком, коршуном налетаю на Фёдора и хватаю его за грудки:

– Признавайся, что ты с ней сделал?

– С кем? – снисходительно ухмыляется он, но я вижу, как забегали его глазки.

– Не юли. С моей сестрой, разумеется.

– А что с ней? – Он оттопыривает губу, напуская на себя надменный вид.

– Если ты немедленно не признаешься, я…

– Ну, и что – «ты»? Что ты сделаешь? – долговязый Мирон кладёт руку на плечо Фёдору.

– Я всем расскажу, что в смерти Жени виновны вы, – в упор смотрю на Мирона, скрестив руки на груди.

– Так народ и поверит жидовке! – лыбится тот. – Вот уж насмешила так насмешила. Все вы, жиды, лгуны. Женя была несчастной заблудшей душой. Как и твоя сестрица. Мы к ним никоим боком. А насчёт девчонки поговори лучше со своими соплеменниками. Слыхал, вы, жиды, весьма изобретательны в использовании крови.

– Ах, ты, мамзер ! [52] Мамзер – ублюдок. В народной лексике в качестве ругательства применяется к хитрому, изворотливому человеку. – бросаюсь на него с кулаками.

Фёдор хватает меня за воротник, едва не повалив на землю.

– Грязная жидовка! – Он плюёт мне в лицо.

По моим щекам текут слёзы. Фёдор склоняется надо мной и шепчет в самое ухо:

– Найди меня попозже. Я помогу.

Во всеуслышание же произносит:

– Всё ваша жидовская шайка-лейка. Сестра-то твоя по красоте и уму стоит десятерых таких, как ты. Она не суёт свой нос, куда не просят.

Оттолкнув меня, Фёдор встаёт спиной к своим братьям.

Тяжело дыша, пячусь в полном недоумении. Наши с ним взгляды встречаются. «Найди меня» , – одними губами повторяет он и вдруг похотливо облизывает губы, высунув длинный язык, точно хочет лизнуть меня. Братья дружно гогочут. Мирон фыркает и склабится.

Всю дорогу до дома Майзельсов я бегу сломя голову. Лицо горит от стыда, но в сердце теплится крохотная искорка надежды. Каким бы мерзким ни был этот Фёдор, я с ним встречусь. Если ему хоть что-то известно о болезни Лайи и смерти Жени, стоит рискнуть.

Врываюсь в кухню. При виде меня госпожа Майзельс раскрывает объятия, и я со слезами утопаю в её пышной груди.

– Либа, что случилось?

Пытаюсь выговорить хоть слово и не могу.

– Поплачь, мейделе, поплачь, сразу на сердце полегчает.

– Я их ненавижу! Ненавижу этих Ховлинов! Как их только земля носит? Они все юдофобы, все до единого. Пусть убираются туда, откуда они выползли. Они своим ядом весь город отравляют. Не желаю, чтобы Лайя около них крутилась!

– Ну, об этом тебе лучше поговорить с ней самой.

– Ещё неизвестно, встанет ли она на ноги… – шмыгаю носом.

– А ты сходи, проверь.

– Что?

– Лайя проснулась, ей лучше.

– Правда?

– Правда, правда, – улыбается госпожа Майзельс.

Утерев рукавом слёзы, вбегаю в гостиную:

– Лайя!

– Что, Либа? – слабым голосом откликается сестра.

– Ничего, всё хорошо, – киваю я.

– Как мы здесь очутились?

– Вчера я вышла проводить Довида и нечаянно задержалась, – беру Лайю за руку. – А когда вернулась, ты лежала на полу в обмороке. Вокруг летали перья. Ты что-нибудь помнишь?

– Нет. – Лайя задумчиво покусывает губы. – Помню, пить очень хотелось, и горло болело. Кажется, голова немного кружилась. Но, – она пожимает плечами, – теперь мне полегче.

– Я так счастлива, что ты пошла на поправку. Думаю, нам надо побыть у Майзельсов. Я должна с тобой поговорить, Лайя.

Слова звучат точь-в-точь как у матушки. Как бы мне хотелось, чтобы она сейчас была здесь! Мама знала бы, что делать.

– Майзельсы приглашают нас погостить у них до твоего выздоровления.

– Нет! – вскрикивает Лайя. – Я не могу. То есть мы же не можем… А что будет…

– За скотиной и домом присмотрит Довид. По-моему, нам с тобой лучше держаться оттуда подальше.

– Нет, Либа, мне нужно в лес. Нужно, и всё тут.

Она резко садится. Я никогда не видела её в таком возбуждении.

– Зачем? С Фёдором повидаться? Я тебе запрещаю. Слышала бы ты, что эти Ховлины мне сегодня наговорили!

– Ты не имеешь права мне запрещать. Ты мне не мать.

– А я тебе говорю, что больше ты с ним не увидишься. Он – гой, Лайя. Гой! Что скажут тятя с матушкой?