Екатерина Скорова - Опрометчивые желания [СИ]

Каждое слово отбивало молотком по груди — сердце беспомощно ухалось в пятки. Описание загадочных бунтовщиков, наводнивших террором Лондонские улицы, точь-в-точь совпадало с обликом бывших слуг. И теперь из-за каждого облезлого остова тополей в придомовом саду мерещились восковые лица с круглыми блюдцами глаз.

— Не стоит запираться от мира, — со вздохом ответил Альберт, спугнув мучительные воспоминания. — Рано или поздно меня не станет и тогда…

— Не надо, прошу! Вы просто обязаны поправиться!

Виктория обернулась и поспешила к мужу, присела около него на приготовленный для доктора стул с мягкой подушкой.

— Вот и мистер Роумни говорит, что кризис миновал, надо только соблюдать режим и больше не открывать окон…

— Оставьте эти надежды, — с какой-то обреченной усталостью произнес мистер Неверти. — Мою болезнь не вылечишь кровопусканием и куриным бульоном. И потом, если врач говорит, что пациент идет на поправку, значит, ему осталось жить совсем немного.

Альберт хрипло закашлял, и только когда он снова заговорил, Виктория поняла, что это был смех.

— Я давно просил вас оставить меня в покое и не мучать процедурами и настоями. От них у меня только раздувает живот и болит голова. Но вы все пытаетесь отстоять то, что я давно похоронил. А когда меня не станет…

— Я не желаю слышать об этом! — зажимая уши, словно капризный ребенок, выкрикнула Виктория. Ее раздражали подобные разговоры. Она и сама понимала, что после смерти мужа придется бежать из Лондона, и даже из Англии, но вот напоминания об этом Альберта заставляли кипеть сердцем. Зачем он взял ее в жены? Этот старый больной джентльмен с кристально чистой репутацией и нравственной душой? Виктория сотни раз задавала себе этот вопрос и никак не находила ответа. Деньги? Но за нее он не получил ни цента, если не считать приданым девичий гардероб. Тщеславная сладость обладать женщиной с королевской кровью? Но мистер Неверти не выходил в свет и не обивал пороги Парламента или Винздора с требованием привилегий. Одно время согревала надежда, что муж потребует супружеского долга, но и она рассыпалась в труху. Нет, Виктория не жаждала оказаться в объятиях Альберта, да и о самой брачной ночи имела настолько скупые и смутные представления, что сотрясалась от страха, когда он проводил ладонью по ее волосам. Но то, что ей было нужно, мог дать только он — мужчина, законный супруг перед Богом и народом. — Иногда мне кажется, что вы взяли меня из какой-то жестокой шалости братьев.

Виктория отняла руки от ушей, впилась взглядом в обтянутое блеклой кожей лицо мистера Неверти. Казалось, в глаза насыпали песка, но пришлось отказать себе в желании потереть их. Иначе, Альберт мог подумать, что она плачет.

— Скоро вы все узнаете, — отведя глаза, ответил он. — Я даже могу утверждать, что совсем скоро, но не думаю, что это откровение принесет вам радость или облегчение. А что с этой девочкой? — спросил мистер Неверти, резко меняя тему разговора. — Вы подписали вольную на Мари?

У Виктории свело скулы от досады. Вместо того, чтобы открыться ей, он требует отчета о прислуге! Вместо ответа она задышала глубже, ловя биение сердца у самого горла.

— Зачем вы ее мучаете? — после минутного молчания снова спросил мистер Неверти.

— А вы? Почему вы терзаете меня?! При каждом удобном случае вы твердите, что мое положение после вашей смерти станет невыносимым, но при этом не хотите дать ни малейшей надежды на спасение! Почему?!

Виктория вскочила, сжимая в кулаках оборки прихваченного платья. Отчаяние и безнадега травили душу ожесточением на весь мир. И теперь эта злоба сосредоточилась на нем — супруге, так и не решившемся дать ей возможность зачать ребенка. Виктория не знала, как произнесет эти обвинения, где найдет сил, чтобы напроситься на ложе к изъеденному язвами мужчине. Именно поэтому слова об этом до сих пор застревали в горле, как и сейчас. Минутная слабость отступила, нервный нарыв, излившийся частью, запекся до времени.

— Простите, — сглатывая остатки обиды, выпалила она и выскочила из комнаты, не дождавшись, когда войдет врач и затворит кровь.

В своей комнате Виктория с остервенением срывала массивные плотные шторы. Грудь распирало от гнева, бессилия, призраков прошлого, спешивших по пятам и грозивших скорой расправой. Хотелось глотнуть свежего воздуха, словно муж заговорил ее, накладывая чары, заставляя умереть, но распахнуть окна настежь. С трудом отковыряв законопаченную на зиму замазку, она рванула на себя окно, высунулась до живота в освободившийся проем.

— Хватит! — обиженно шептала сама себе, подавляя тряску внутри. — Хватит надеяться на мистера Неверти, выкупную служанку, Бога, дьявола — все это изжило себя. У меня нет времени на игры в добропорядочную супругу. И зачем вообще жить, зная, что на троне сидят те, кто его не заслужил? Спустить безродным братьям годы унижений и заточений?

Виктория устала так жить, ей хотелось свободы, победы — или полного фиаско с прилюдным отсечением головы, но только не новых ссылок и временных убежищ. Пока душа металась из крайности в крайность, взгляд цеплялся за дворового мальчишку в испачканном углем плаще. Он неуклюже перебирал ногами, волоча к кухне увесистую стопку поленьев.

«А ведь мистер Неверти не единственный мужчина на свете», — мелькнула кощунственная мысль. Мелькнула — и тут же юркнула в дальний угол сознания, уворачиваясь от праведного гнева внутренней воспитанной католички. Вот только осадок остался.

— В любом случае, — пугаясь собственных слов, произнесла Виктория вполголоса. — Рожденные в течение девяти месяцев после смерти Альберта дети будут считаться законными…

Она не договорила. На ум полезла эта глупая Мари с дерзким взглядом. То ли еще теплилась надежда получить от нее заветное, то ли сама судьба подсказывала выход. Поколебавшись и все еще не решившись до конца, Виктория села за стол и принялась расставлять на листе ровные крупные буквы. Несмотря на то, что на все ушло не больше получаса, только вечером она решилась отправить письмо леди Пинчер.

В доме Алроя Энтони никак не мог избавиться от ощущения, что за ним следят. Эта мания появилась, когда Дрю впервые передал ему письмо, перетянутое грубой ниткой. До сих пор воспоминания об этом отзывались восторгом и удивлением. Писала Мари! В этом не было сомнений: с первых же строк крупного ровного почерка повеяло ностальгией по лету в Джортанвилле, стряпне Мишель и садовым качелям из корабельного каната. И вместе с тем, там было самое главное, без чего квартира Шелди-Стоунов казалась унылым кладбищем — прощение. Настораживало только, что слова эти звучали как-то странно, словно писала не сама Мари, а кто-то другой, выслушав ее, выстроил строки по-своему.