Hioshidzuka - Вернуться в сказку

Тедд Раймон поднимает голову и жалобно смотрит на неё.

Жалобно… Что за мерзость! Жалобно! Больше всего на свете она ненавидела жалость и всё, что к этому относилось. Это всё было показателем слабости. Что же… Видать, Сестра Милосердия из неё выйдет не самая хорошая, но это уже только её проблемы. Как и всё, что связано с Сестричеством.

— Я дала тебе три попытки угадать, — говорит после этого неловкого молчания Земирлонг. — А теперь — уходи. Ты не смог угадать.

Тедд снова понуро опускает голову и медленно бредёт к выходу из комнаты. Нехотя. Конечно, он не хотел… Он ведь приходил к ней за чем-то конкретным. Погадать ли? У неё все просили, чтобы она им погадала. В Сестричестве учили Прорицанию, и в Академии она знала об этом поболее многих учителей. Скорее всего — именно так. А что ещё нужно было червам — всем червам, ведь он явно приходил к ней по поручению их туза, короля или королевы — от трефовой дамы? Порой Земирлонг задумывалась — почему именно Тедда они послали. Хотя… Она знала — почему. Он был из тех очень глупых, но очень милых людей, перед обаянием которых никто не мог устоять, даже она, Сестра Обета Мери Земирлонг.

— Тогда за что сражаемся мы? — удивлённо бормочет Тедд, оборачиваясь в дверях. — Ты можешь это сказать мне? Пожалуйста!

Его рука лежит на дверной ручке, и Земирлонг надеется, что он скоро уйдёт. В конце концов, ей тоже хотелось бы отдохнуть сегодня. В конце концов, она тоже была человеком, тоже уставала, тоже нервничала, тоже совершенно неоправданно переживала за результаты экзаменов… В конце концов, она тоже видела эту драку — впрочем, даже дракой это назвать было затруднительно — между Эйбисом и Кристианом, а после тоже ждала результатов «посиделок» в кабинете директора.

Разумеется, сегодня была её очередь дежурить в домике, отданном в распоряжение команды треф. В конце концов, вместо того, чтобы готовиться к экзаменам, прошлую ночь так дежурил Анте. И он не ныл из-за этого. Он послушно дежурил, не смея и слова сказать против.

И Земирлонг понимала это.

Но сегодня она, и так, слишком устала. Кто осудит её за то, что она мысленно была готова проклинать Тедда Раймона, забредшего к ней в такой поздний час, за то, что ей пришлось не снимать эти чёртовы платок и шаль, за то, что ей пришлось не расплетать косу, за то, что ей приходилось ходить — ступать больными ногами, раны на которых ныли из-за плохой погоды этой ночью?

— Если вы сами не знаете за что, — Мери Земирлонг берёт в руки какую-то чашу, — то откуда же это знать мне? Уходи.

Быть может, она была резка сейчас. Но это не её вина. Она просто устала. Она имела право на это. Пусть дежурить раз в тринадцать ночей и было её прямой обязанностью, она имела право сердиться на случайных посетителей вроде Тедда. Потому что по уставу Академии они, вроде как, не должны были разгуливать ночью по улице.

Да лучше бы разгуливали, как разгуливали сейчас Эйбис и Эниф, только бы не лезли к ней! Лучше бы кричали, громко смеялись, купались в местном пруду, брызгались, шумели — только бы не лезли к ней! Она была готова даже заплатить за это. Если бы у неё только было что-то, чем она могла заплатить…

— Но… Ты ведь даже не спросила — зачем я пришёл! — восклицает Раймон почти обиженно.

Обижается… Что же… Возможно, это даже лучше. Он надоел ей — этот мальчишка, — но никак не хотел этого понимать. Она и сама предпочла бы этого никогда не понимать. Предпочла бы не быть восемнадцатилетней старухой, которая никогда не смогла бы в дальнейшем даже родить ребёнка.

Она отдала бы всё на свете за тот искренний смех, какой слетал с уст Эниф Монтаганем, и смеяться каковым она уже давно разучилась… Мери Земирлонг было восемнадцать. Она была восемнадцатилетней старушкой, которая уже не могла ни смеяться, ни говорить всё на свете, когда этого только хотела, которая не могла даже быстро передвигаться… Земирлонг было восемнадцать. Она была довольно красива, как ей самой иногда казалось, когда она тайком бросала взгляд на зеркало в ванной комнате, но она не имела права показать кому-либо своё лицо. Обязана была вечно закрывать его алой, как свежая кровь, шалью. Шалью, на которой были вышиты три символа, которые постоянно повторялись — главный, самый большой по размеру, расположенный между первыми двумя, состоял из закрашенного большого круга посередине, двенадцати небольших, пустых круга в разных углах и столько же линий, берущих начало из первого — большого — круга и отделявших маленькие друг от друга, а так же двух изогнутых линий, с правой и левой стороны, каждая из которых отделяла три маленьких круга от центрального. Этот символ означал «милосердие» в переводе с языка чориго. Слева от «милосердия» был символ «отречение» — состоявший из трёх жирных линий, которые брали начало из одной точки и были направлены — одна влево, другая вправо, а третья вниз, — двух волнистых линий потоньше, направленных наверх, двух тонких линий — тоже волнистых, — шедших рядом с теми, более толстыми волнистыми линиями, а так же, двенадцати тонких линий, которые вились вокруг трёх жирных линий, пересекали друг друга и казались роящимися змеями в клубке. Справа же символа «милосердие» был символ «нестяжание», похожий на берёзовую ветвь с листьями, рядом с которой были ещё пять точек. Она учила в детстве язык «чориго». Да что там. В Акорле все знали этот язык. На нём говорили.

Она обязана была быть такой — недоступной и строгой. Строгой к себе и снисходительной к другим. Обязана была заплетать косу вокруг головы, и прикрывать её белым платком, поверху обматывая той алой шалью. Обязана была надевать абайю, подол которой тоже был расшит символами из языка чориго. Не имела права выходить из собственной комнаты без этого. Всё её тело должно было быть полностью сокрыто от посторонних взоров. В Акорле, где она родилась, так ходили все девушки и женщины. Там — в её солнечном и жарком Акорле — всё было родным и привычным для неё, та природа, то солнце, та бескрайняя пустыня… Там — в Акорле — остались её мать, трое сестёр, двое братьев, отец, две тёти, Сёстры Печали… Она сама готовилась стать Сестрой Печали. И только поэтому ей было разрешено выехать из страны, учиться в Академии… Только поэтому вместо традиционных, «женских», предметов, она учила в три раза больше всего. Она имела почти свободу… Свободу передвижения, возможность учить и знать всё на свете, что ей только хотелось учить и знать… Пока… И за это она обязана была поплатиться той лёгкостью походки, которой обладали все её сёстры. После обряда на вступление в Сестричество её ступни постоянно кровоточили. Ей не было тогда и семи, и она постоянно плакала. Сейчас же слёзы высохли, и она почти могла увидеть своё превосходство над собственными сёстрами и матерью. Она была Сестрой Обета уже одиннадцать лет и готовилась через год стать Сестрой Радости…