Hioshidzuka - Вернуться в сказку

Правильно всегда говорила Земирлонг — червы сборище самых разных предрассудков… Теперь Мира понимала, почему та девушка всегда так говорила. Её единственную называли «дамой», а не «королевой». Эту странную девушку-гадалку, никогда не показывавшую своего лица. Интересно — хоть кто-нибудь из трефов когда-нибудь видел её лицо, а не эту странную шаль, которой она всегда обматывалась?

— У тебя есть какие-то увлечения, в которые ты хочешь окунуться с головой? — спрашивает Райн мрачно. — Есть что-то, чему ты можешь и хочешь посвятить себя целиком — полностью и без остатка?

Голос у него ровный — как и всегда — и чистый, но что-то в его интонации заставляет девушку серьёзно задуматься. И ведь и правда — увлечения… Он занимается шахматами и зельями только для того, чтобы как-то отвлечься. Константин заглушает свою боль так — полностью отдавая себя своим увлечениям. И ведь в этом нет ничего — ровным счётом ничего — плохого. Разве мало лекарственных зелий он изобрёл? Куда более простых в приготовлении и более действенных, чем общеизвестные? Ведь Земирлонг, Эсканор, Монтаганем, да и все остальные, кроме Миры — с удовольствием пользовались именно его зельями, когда речь заходила о каких-то болезнях.

А в шахматах не было ничего плохого и подавно… Шахматы — просто шахматы. Это был куда более хороший способ уйти от собственной боли, чем тот, который хотела попробовать Мира. Райн просто играл — переставлял деревянные фигурки с одного поля на другое. Он никому не делал этим плохо. Он был более сильным и хорошим человеком, чем она всегда его представляла.

Это она была неправа. Это ей следует перед ним как можно скорее извиниться. Но не сейчас — сейчас совсем ничего не хочется говорить. Просто помолчать. Послушать, что он будет говорить ей…

— Не замыкайся в себе, поняла? — говорит парень, когда они добираются до лагеря. — У меня никогда не было друзей — мне некого было терять тогда, когда погиб мой брат. Но у тебя друзья есть. Не отвергай их — они очень тебя любят и очень хотят тебе помочь. Уж поверь на слово.

И он снова оказывается прав, — думается Мире. У неё, действительно, много друзей — те же Феликс или Фиера хотя бы. И они, действительно, за неё беспокоятся, хоть и не могут до конца понять, так как не теряли в жизни никого, кто был бы им так же дорог, как была ей дорога её мама. И они были дороги ей. Она не имела права оставить своих друзей, отвернуться от них — они от неё не отворачивались. И Феликс, и Фиера желали ей добра и всячески пытались её поддерживать, хотя просто не знали как. Да и Мира сама их отталкивала от себя, отворачивалась от них, считая их слишком чёрствыми, легкомысленными или равнодушными…

Девушка с грустью смотрит на те четыре палатки, поставленные посреди полянки. Вот — они пришли. Осталось ещё слишком много времени до того момента, как можно будет лечь спать. А ей так не хочется лишний раз говорить с кем-то — на её душе так спокойно и хорошо… Впервые со смерти её матери…

— Я приготовлю тебе настой из цветов алфеори для успокоения, — говорит Райн, прощаясь с ней.

Парень идёт к себе, оставляя её одну. Но теперь почему-то Мира не чувствует себя такой потерянной. Девушка стирает с лица последние слёзы. Браслет она по-прежнему прижимает к груди. Тяжёлый малахитовый браслет — из сплетённый из трёх нитей, на которые нанизаны крупные камни, вперемешку с бусинами из чистого золота.

Она чувствует, как атомы того, что было ей когда-то дорого, снова складываются во что-то целое…

Уже холодало. Шла всего лишь третья неделя сентября, но в Ростенне осень шла уже вовсю. По утрам здесь обыкновенно был столь сильный туман, что выйти на улицу. Из окна комнаты графини Хоффман было не видно даже здания, что находилось напротив. Просто ужасная погода! Отвратительная! Сыро! Промозгло! Тоскливо! В Истнорд-холле всё было совсем иначе — там до середины ноября сохранялась тёплая сухая погода, там осень знаменовалась тёплым ветерком и багряными листьями, а не проливными дождями, чахоткой и туманом. Анна хочет уехать. Уехать далеко — к себе в тёплый Истнорд, в Бьёфенд, в страну цветов, огромных каменных изваяний, зелёной травы, змей, большущих бабочек… В страну её детства и юности.

Ей вспоминается, как она в возрасте пяти-шести лет бежала по зелёной траве босиком в одной тоненькой лёгкой рубашке, вспоминает, как быстро вскарабкивалась на какого-то Бьёфендского идола, как вместе с братом прятались в тени развалин древнего храма, какие сказки рассказывала ей старая кочевница Радда… Она вспоминает танец гордой черноокой агратинки Чергэн, вспоминает, как Радда учила её гадать по колоде карт и по руке, вспоминает, как привольно жилось ей там — среди этого свободолюбивого народа, среди степей, лесов, под ярким солнцем… Ей вспоминается громкая быстрая музыка, под которую она сама пыталась танцевать… Ей вспоминается, как она бесстрашно ездила верхом по степи наперегонки с братом, Гитой и Мирелой, вспоминает, как хохотала Чергэн, смотря на них… А сама Анна в ту пору совершенно ничего не боялась — убегала из дома, а потом появлялась в городе, пела и танцевала на улице… Вспоминала, как разгневанный отец больно-больно хватал её за руку, как сажал под замок, а она потом всё равно убегала, вспоминала, как плакала мать и настаивала на том, что им нужно как можно скорее отправиться в Анэз, спустившись из окна, вспоминала, каким здоровым смуглым ребёнком она была тогда… Точь-в-точь агратинка! Маленькая, смелая, наглая, задорная, свободная… Ей было абсолютно плевать на приличия — она хохотала, когда ей хотелось хохотать, танцевала, когда хотелось танцевать, купалась нагишом в реке, вскакивала на лошадь, не боялась ничего, чего боятся девочки обычно…