Hioshidzuka - Вернуться в сказку

И какой она стала?

«Истиной леди», как говорила мать… В тринадцать лет её отправили ко двору королевы Риделт. Долго же пришлось привыкать к совершенно другому образу жизни! Теперь больше нельзя было ездить верхом — только в карете, кричать, плакать, смеяться — проявлять, вообще, какие-либо эмоции, танцевать приходилось медленно, чинно, в тугом корсете, а не свободных рубахе и нескольких юбках… Это было так тяжело сначала… Это было почти невыполнимо. После той вольной, свободной, почти кочевой, жизни, к которой она так привыкла за время своего детства, быть фрейлиной королевы было очень тяжело. Куда более тяжело, чем кто-то мог бы предположить…

И вот — теперь она уже тоже бледна, тоже до неприличия худа, так же строга и степенна… Теперь она никуда не выходит без корсета — это же так неприлично. Теперь она не позволяет себе порой даже улыбнуться, если шутка кажется ей смешной — если никто больше не улыбнулся. Теперь она не позволяет себе говорить слишком громко — чтобы, не дай бог, кто-то не счёл её невежливой. Она старается не позволять себе даже мечтать о той свободе, которая была у неё когда-то давно — в детстве, когда она жила в Бьёфенде. Ей теперь самой хочется ворчать на Юту, когда та, завидев Хоффмана, радостно бросается ему на шею, когда буквально визжит от счастья, видя графа… Ей теперь самой хочется сказать, что «настоящие леди так не поступают»…

В кого она себя превратила?

В чопорную леди, превосходно знающую «своё место», умеющую поддержать «приличный разговор»? В человека, который был рабом обстоятельств? Она смотрела на других женщин «своего круга» и убеждалась, что почти все из них — в рабстве у обстоятельств и приличий. За всё время своего вращения в высших кругах она только один раз видела тот взгляд, которым взирала на всех гордая Чергэн, только один раз видела ту улыбку, которой улыбалась черноокая агратинка, только один раз слышала тот смех, которым смеялась прекрасная Чергэн… Теперь она вряд ли когда-нибудь забудет взгляд тех магических зелёных, словно изумруды, глаз. Вряд ли когда забудет то чувство, которое она снова испытала через девять лет после разлуки с Чергэн. Вряд ли забудет то чувство восхищения и зависти, которое вызывала эта необычная женщина…

Кажется, та герцогиня не носила корсета. Это было странным. Анне казалось это почти неприличным. Но, всё же, та женщина выглядела куда лучше остальных дам, украшенных драгоценностями. А ещё она пела… Пела так красиво, так необычно, что графине Хоффман захотелось подойти к ней тогда и поблагодарить за тот небольшой концерт…

Анна убеждает себя в том, что все её страхи и тревоги развеются, как только она выйдет на улицу. Она неторопливо встаёт с постели, зовёт служанку, чтобы та помогла ей затянуть потуже корсет, надеть платье, жакет… Через какое время она уже оказывается на улице? Ей кажется, что не слишком-то много времени прошло. Впрочем, на свежем воздухе ей, действительно, становится немного лучше. Правда — ненадолго. Уже через десять минут графине снова становится тоскливо.

Дома здесь высокие, кирпичные, каменные, на некоторых рельефы со знакомыми ей сюжетами из мифов, мостовые выложены булыжниками, по улицам проносятся редкие экипажи… Ей на пути встречаются и несколько богатых отелей, магазины со стеклянными витринами… Но, по-прежнему, здесь туман. Анна Хоффман никогда не любила туманы. Это навевало тоску.

Эх! Где же был её любимый Истнорд-холл и Бьёфенд?..

Анна проводит на улице достаточно много времени — бредёт по узеньким переулочкам, бредёт по ещё более узеньким парковым дорожкам… Девушка бредёт по набережной, мечтательно смотрит на реку… Как же сейчас безлюдно — за всё время её пребывания на свежем воздухе миссис Хоффман встретилось лишь несколько слуг, спешащих по своим делам… Как хорошо… Все мысли моментально вылетают из её головы, когда её хватают за руку, грубо оттаскивают куда-то в сторону. Молодой графине отчего-то вдруг становится до невозможности жаль Алесию… Ведь её убили примерно так же — просто схватили на улице средь белого дня, привели куда-то и вырезали сердце… Не прошло ещё и месяца с того дня, как мисс Хайнтс похоронили.

Просто поразительно — насколько Анна сейчас хочет жить. Она готова расцарапать лицо этому типу, схватившему её, выцарапать ему глаза. Да — боги — она готова сделать всё, что угодно, лишь бы остаться живой и желательно здоровой! Готова даже убить — если будет такая возможность и необходимость.

— Отпустите! — шипит графиня Хоффман. — Отпустите сейчас же!

Ей не отвечают — она только слышит знакомое хмыканье позади себя. Знакомое… Вроде, среди её знакомых не было маньяков вроде того, что убил Алесию. Подумать только — что может ожидать королевство Анэз и Алменскую империю в скором будущем! Анна знала, что Георг пару раз ездил туда по дипломатической миссии, но о цели этой миссии девушка уже не спрашивала. Разумеется, это было связано с Алесией. В голову графине вдруг приходит ужасная мысль — что, если она тоже знает того человека, который убил племянницу короля? Они же вращались практически в одних кругах — Анна могла общаться с теми людьми, с которыми общалась Алесия и наоборот. Становится жутко жаль, что Анна не является Чергэн или той властной женщиной, встреченной на одном из приёмов. Те бы не растерялись. Вырвались бы, взвились бы, посмотрели бы на того, кому хватило смелости тронуть их — и тот человек пал бы перед ними ниц. Но Анна Хоффман — урождённая Истнорд — человек совсем другого кроя. Она не такая гордая. И не такая смелая.

У графини получается кое-как вырваться и развернуться лицом к своему обидчику. И она застывает в оцепенении — это тот человек, друг Роя Данла, что схватил её тогда, после похорон Алесии. Вот откуда она слышала его усмешку! Разумеется — ведь ему было так весело тогда — когда он хоронил свою кузину. Анне кажется, что она сейчас просто лишится сил. Её обидчика звали Феликс Кордле. Он, как и Алесия Хайнтс, был племянником короля. В свете о нём ходили разные слухи, один неприятнее другого, но ему, кажется, было на это абсолютно плевать. Он жил только так, как ему нравилось. Делал то, что ему хотелось. Анне было даже завидно — его тоже можно было бы назвать свободным, не будь он рабом своих пороков.

А уж пороков у него было немерено — из всех, что только можно было бы назвать, у него не было разве что тщеславия. Он был непомерно горд, так, что это уже перерастало в гордыню, он был до жути ленив, постоянно нарушал всяческие посты, злоупотреблял винными напитками, менял любовниц и — об этом только ходили слухи, хотя Анна не имела этому подтверждения — любовников так часто, забывая о всяких приличиях, он был желчен — а, следовательно, завидовал, к тому же, он был гневлив — хоть и прекрасно старался скрывать это. Он актёрствовал — то есть, вёл распутный образ жизни. Пару раз Анна слышала, что Феликса видели в каком-то кабаре, при этом — на сцене. Миссис Хоффман никак не могла понять этого человека. Наверное, Чергэн поняла бы — посмеялась бы только, легко вскочила бы тоже на сцену и затопала бы своими каблучками часто-часто, закрутилась бы, завертелась и — захохотала бы…