Николай Басов - Князь Диодор

– Ты не обращался к нему за подтверждением этой сделки? – поинтересовался князь, наливая себе еще один стаканчик вина. Есть ему не хотелось, а вино усмиряло дрожь, которая и после сна пробивала его.

– Нет, только однажды, месяца через полтора после его визита, во время летнего бала в имении герцога д'Окра, я спросил, каким он находит выполнение условий с моей стороны. Ответом было, что все хорошо, и он всем доволен.

– Барон, ты уверен, что это был именно король Фалемот Парский?

– В тот день его видели десятки людей, конечно, тот прием был не самым широким, но все же… Это был прием, который герцог устраивал королю. Нет, сомнений у меня не возникло и не возникает до сих пор – это был король.

Князь задумался, Дерпен склонился над своей тарелкой, тихонько позвякивая ножом, кажется, ему понравилась ветчина из дичины, Густибус вгляделся в потемневшее вечернее окно, поднялся и, чтобы не тревожить беседу, тихонько принес снизу свечей со Стырем напару. Атеном старался удержать свое лицо в неподвижности, но непрерывно то краснел, то становился бледен, он нервничал слишком откровенно. Батюшка, который стал выглядеть еще болезненней, чем в начале ужина, тем не менее мужественно предложил:

– Барон, попробуй этот паштет, кажется, он неплох. Жаль, что мне приходится держать уже рождественский пост.

– Ах, святой отец, вам было бы лучше отведать моих пирогов, их делают и с ревенем, и с капустой, и даже с фасолью. Это очень вкусно, и ничуть не нарушает запретов Патриаршей церкви.

Князь тоже, как и Атеном, долго смотрел на барона и батюшку, но не видел их, а думал о том, чего и сам не мог бы определить вслух. Если бы кто-нибудь приказал ему высказаться, он бы, пожалуй, сказанул что-нибудь вроде того, что барон так по-парски хорошо воспитан, что даже в своей неискренности умеет быть искренним, но это было бы, конечно, очень местное остроумие, тот, кто не бывал тут, в Парсе, его бы, возможно, и не понял. А еще лучше, если бы замечание это произнести на феризе – странно играл иногда этот язык, словно местное вино, даже не вполне внятные замечания на нем звучали словно бы исполненные смысла и значения. На рукве эта фраза показалась бы бесполезной, или того хуже, нелепой.

Князь едва ли не усилием воли заставил себя сосредоточиться. Он прислушался к тому, что говорил барон, а Ротшест обращался-то именно к нему:

– Впрочем, теперь я вспоминаю, король был чрезмерно весел, либо просто… Впрочем, если учесть, какие вина нам подавали в замке герцога д'Окра, его веселье никого не могло удивить.

– Барон, – спросил князь, не вполне учтиво перебивая его, – кто еще был на том приеме, у герцога д'Окра? Не было ли там герцога Кеберского? И видел ли ты их вместе, рядом, например, во время разговоров между ними?

– Разумеется, – чуть усмехнулся барон, – почти все время. Оба герцога, д'Окр и Кебер, давние друзья и, как горворят, пардон, на рынках – оба давние собутыльники, они вели себя весело и очень… непринужденно. И конечно, они часто составляли компанию его величеству… Они же троюродные братья, если я правильно помню генеалогию королевского дома. – В том, что он помнил ее очень подробно и правильно, сомнений не возникало ни у кого, но эта оговорка была барону зачем-то нужна. – А что, князь, у тебя есть какие-то подозрения относительно Кебера? Или д'Окра?

– Пока нет, – вздохнул князь Диодор, – но мне хочется понять, что же тут неправильно.

– Это я понимаю, – согласился небрежным тоном Ротшест. – Но ведь уже было расследование, и мы не получили никаких ощутимых достижений. Скорее, наоборот, ведь бедняга Менгский оказался убит. А его расследование… О нем даже вспоминать неудобно, настолько оно вышло беспомощным. – Неожиданно он улыбнулся, смягчая свой приговор, так или иначе, а сделанный в адрес соотечественника. – И я полагаю, если вы будете так… питаться, вас тоже может постигнуть неудача, в силу того, что вы не распробуете нашу кухню. А она великолепна, правда, не в этот раз.

Атеном снова покраснел и чуть странно хихикнул. Он вообще теряется в присутствии людей богатых и властных, с неудовольствием заметил про себя князь. Но вслух спросил:

– Барон, перед тем, как вы объясните мне превосходные качества феризской кухни, скажите, какая печать стоит на документах, подтверждающих распоряжение короля о займе?

Князь знал ответ от Оприса Тамберсила, но как бы ни складывался этот разговор, вопрос все равно следовало задать.

– Они были скреплены малой королевской печатью. И на генеральное соглашение, которое мы заключили при указанной приватной встрече в моем доме, и все восемнадцать расписок, каждая из расчета пятидесяти тысяч ливров в серебряной монете или в гарантированном на эту сумму обеспечении.

– Генеральное соглашение король принес с собой, не так ли?

– Да, он был настолько уверен в том, что я не посмею отказать ему в займе, что подготовил этот документ заранее, – снова чуть усмехнулся в свои молоденькие усики барон. – Расписки же были переданы при получении денег.

– Помимо короля эти… расписки были еще кем-либо заверены?

– Признаться, это меня тогда тоже насторожило, но подпись короля, поставленная в твоем же присутствии, заверенная малой королевской печатью, не нуждается в ином свидетельском подтверждении.

– Он подтвердил получение денег? – полувопросом продолжил князь.

– Нет, это часть операции его уже не касалась. Деньги были мной собраны и выданы в личный королевский заем, на его расходы. – Барон задумался, мельком посмотрев на князя, и заметив, что тот ждет объяснения этой неуверенности, нехотя добавил: – Припоминаю, что государь обмолвился в разговоре со мной, когда настаивал на такой странной форме передачи ему затребованной суммы, что хотел бы принять участие в некотором предприятии, обещающем немалые доходы… Разумеется, в строжайшей тайне… Для небольшого увеличения собственной казны.

– Как ты думаешь, барон, почему распорядитель королевской казны, Тампа тет Копмусат не обратился за подтверждением этого займа к королю? Насколько я понимаю, он был вовлечен в это дело… Он же не мог не знать, что для конвоя сокровищ и последующей передачи их… неизвестно кому, призваны королевские гвардейцы?

– Король не любит, чтобы его беспокоили по пустякам, – снова очень легко, даже простецки ответил Ротшест. Такая манера разговора выдавала в нем немалый опыт скрывать свое истинное отношение к происходящему.

Барон вдруг задумался, и тогда-то и только тогда стало видно, каким он бывает, когда думает о серьезных вещах. Его лицо изменилось, стало твердым, словно бы вырезанным из камня. И оно стал холодным, выказывающим немалую силу воли и, пожалуй, даже жестокость, в которой в начале разговора сам же барон обвинил Четомысла. Но он тут же заметил, с каким вниманием на него смотрят сотрапезники, и на редкость невинно улыбнулся.