Александр Ледащёв - На единорогах не пашут [СИ]

— Радмарт, мы сделаем так… — голос Хелла и не подумал дрогнуть, но нежить чутьем уловил задавленный на дне души Хелла страх перед первым в жизни необдуманным поступком — поступком, который его словно кто-то заставил совершить. А теперь остается лишь катится вслед — камешком, подпрыгивающим вслед за сорвавшейся лавиной. А не камешком ли, катящимся и сухо подскакивающим от ужаса перед ней? — Радмарт, мы…

Ты понимаешь вдруг, что ненавистью, которой ты просто пропитан, ты запасся не здесь, не в этом лучшем из миров. Вернее, ей запасся не ты. Ей запаслись до тебя — за несколько витков по жизни. Может, за десяток жизней. Может — за десятки. Странно. Ты не веришь в то, что душа переселяется из тела в тело — словно рождаясь заново с новым человеком. Не веришь ты и в то, что человек не умирает вообще, а просто умирает плоть, о которой он через миг уже не помнит — или не сожалеет, обнаружив себя в новом теле. В новом месте? В новой жизни? Неважно. Но эта ненависть скоплена не только тобой. Это глубокая, ледяная ненависть, ненависть, заставившая тебя опустошить колчан, не промахнувшись ни разу, ненависть, идущая горлом, шипящая через твои стиснутые в судороге ярости, зубы: «Твари… Мерзкие, мерзкие твари… Вам не сиделось на своих равнинах? Вам не сиделось в ваших болотах? Хорошо, я положу вас всех под дерн. Всех до единого…». Ты балансируешь на краю сознания — не сорваться бы в это бездонное озеро скопленной заботливо ненависти — ибо дна ты боишься не достичь, а плавать в ней, кажется, не учился. И что произойдет тогда — неизвестно, но ничего хорошего — точно, в этом ты убежден.

Страха нет. Все еще нет. Есть двор, над которым стоишь, дом, который ты обороняешь, враг, которого ты убивал и будешь убивать, пока сможешь — или пока это не перестанет быть нужным.

— Род Вейа всегда любил свой Дом, — раздается чей-то негромкий голос у твоих сапог, — ты опускаешь голову и видишь Гёрте. — Всегда. Обороняя свой Дом, они ненавидели так, что даже после смерти эта ненависть уходила к следующему поколению. Та ненависть, которой ты дышишь — это ненависть длинной цепи герцогов Вейа, которые любили свой дом — и многие из которых погибли вне его стен. Хотя все они — всегда — стремились к обратному.

Большак исчезает, ты снова один на один с ревущей толпой ополченцев, которых Хелла бросил на твой замок в лоб — на подъемный мост, на ворота и на то, что за воротами.

Страха нет. Ему просто не осталось места — и ты впервые понимаешь, что значит эта фраза — неуместное понимание, если понимание вообще может быть неуместным. А ты мечешься по стене — успевая в те места, где особенно трудно, где особенно рьяно лезут на стены ополченцы Хелла — твои люди не отступят, но ты нужен им, Вейа-Дорога. И ты мечешься по стене — успевая, успевая, пока еще успевая. Но ты же все это время стоишь над главными воротами — воротами твоего дома, в которые все бьет и бьет чудовищный таран — разбивая мост, щит перед дверью в твой дом, запертой до сего дня от чужих — казалось, навечно — перед главными воротами.

Страха нет. Есть ворота, подъемный мост, гибнущие под мечами, топорами, палицами, стрелами — что еще придумали люди? — люди же, есть горящий замок, есть все еще нерушимые стены, вой камней, стрел, непрерывно гремящий гром и никого не охлаждающий ливень — и твоя ненависть, зависшая над квадратным колодцем главных ворот — молчаливая, обреченная, ждущая.

Страха нет. Сапоги скользят по стене — вода и кровь, вода с неба, кровь из вен — твоих воинов и тех, кто одичало лезет на стену, бьет в мост тараном, свищет в поле с высоких седел злых восточных коней, кто мечет горшки с неугасимым огнем, кто ставит лестницы и кто сбрасывает лестницы и мечет вниз бревна, камни и все, что попало под руку и скатывает по абламам скаты. Вода и кровь есть — а страха нет.

Страха нет. «Это еще не резня», — отчетливо звучит у тебя в голове — кто сказал это? Ты? Шингхо? Гёрте, вновь отважившийся выйти на такой опасный воздух, Большак? Неважно. Даже если это Баньши. Резня будет, когда в дело пойдут оборотни Северных Топей. Тяжелая гвардия Хелла. Это еще не резня. Пока на стены лезет ополчение и легкая пехота, пока бьет таран — это еще битва. Страха нет.

На миг таран смолкает, смолкает страшный гонг, задающий ритм этому кораблю смерти — горящему Замку с убивающими друг друга гребцами. Одна рука вертит весло, другая привычно режет, льет, спускает тетиву — а корабль идет на рифы, и нет спасенья.

— Мы уронили мост, Дорога! Что ты будешь делать теперь? — раздался ликующий низкий голос в тишине, последовавшей за грохотом рухнувших остатков моста.

— Ты так рад, словно не смел и надеяться на это, Хелла! Выбейте ворота, а там я покажу, что мы можем сделать!

Страха нет. Есть чья-то безумная харя, возникшая перед тобой и разорвавшаяся, как горшок с огненосным зельем, — в разные стороны, брызгами, когда ты с маху опускаешь на нее чей-то пернач — его хозяин уже не нуждается в перначе. Есть лестница, которую ты, чуть не разорвав себе сухожилия, скидываешь со стены. Есть твой сапог, обрушившийся на чью-то спину — и ты мельком понимаешь, что ты узнал чужого чутьем, как хищник чует чужого в логове.

И есть упавшие ворота — об этом вновь сообщает низкий, невероятный голос Хелла, покрывающий шум ливня и треск огня — как по команде смолкают нападающие и обороняющиеся, когда падал мост, когда упали ворота — чтобы Хелла мог сказать, а ты услышать, не иначе. Так, наверное, кормчий корабля, охваченного резней и безумием, корабля, летящего на скалы, слышит в реве и агонии снастей треск мачты.

Есть ликующая толпа ополченцев, ворвавшаяся за ворота.

А еще есть колодец двора, куда они ворвались, спеша за надеждой, что внутри замка время битвы побежит еще быстрее — ближе к концу. Так кони, казалось, вымотанные непосильным пробегом, накидывают бега, почуяв жилье.

И еще есть стены колодца. И вторые ворота.

Главные ворота — дверь дома Вейа — каменный мешок. Ворот, на самом деле, двое. Уронив одни и кинувшись внутрь, ополчение оказалось в крысоварне. Крысоварне? Да. Сверху, со стен колодца хлынула смола, кипяток и ударила одновременно сотня стрел — в толпу забиваемых свиней, в которые легко обратились ополченцы, словно какой-то могучий и резкий на дела колдун, накинул на каждого заговоренное мочало. Визг и вой.

А тебе кажется, что сверху на толпу хлынула, перелившись через край, ненависть рода Вейа.

Должно думать, это было ужасно — х-ха! Избиваемое в колодце ополчение кинулось обратно — но в выбитые ворота снаружи, с поля в замок, ломилась еще не осознавшая происходящего толпа — два течения столкнулись в узком проходе и образовались воронки, всасывающие все новых и новых несчастных в колодец главных ворот Вейа — а со стен все так же лился кипяток, смола и свистели стрелы. Негромкий, малозаметный Грут — повелитель сотен и сотен воинов герцогства Вейа хорошо разбирался в обороне и нападении. А еще он хорошо знал людей, поэтому никакого торжества на стенах не вышло — та часть воинов, которая охраняла ворота, должно сделала свое дело, а остальные невозмутимо остались на местах. Грут понимал, что они лишь отсрочили на миг падение замка. Он был прав. На стены с воем кинулись оборотни Северных Топей, убивавшие так поспешно, так торопливо, с такой ненавистью к человеку, что та часть стены, где они ворвались наверх, словно враз переменила одежду — место воинов Вейа заняли северяне. Разница была в том, что они не желали оборонять стен твоего дома, Дорога. Они желали его уничтожить. Эта была последняя мысль, четко стукнувшая под шлемом с ликом совы.