Ефим Гаер - Спрятанные во времени

— Мне больше нравится про красотку Ай, ставшую наложницей императора, — твердо заявил черноглазый. — Там, где она раздевается на балконе.

— Что-то происходит, Макото, — голос великана был под стать фигуре — низкий, рокочущий и густой. — Видел, как ведет себя черепаха?

— Многократно, — названный Макото всмотрелся в облака под ногами, будто пытаясь узреть там одну из них. — Обычно она ведет себя как переевший мытарь — лежит без движения в полусне и готова пожрать еще. Или теперь она ходит на задних лапах?

Он был шутником, но вовсе не был глупцом. Пока его язык молотил пустое, черные глаза не смеялись. Если уж Нишикори так озадачен, что-то действительно шло не так. А они (как некстати!) здесь именно на тот случай.

— Где? — мрачно спросил Макото.

Великан показал на Запад.

На площадях и в переулках Кремля было пустынно, свежо и тихо. Ни машин, ни беготни у парадных. Вождь пребывал на даче, и свита его расползлась по норам, лишенная центра тяготения. Так и говорят: в Кремле без бояр — и в стране без смуты. (Врут, наверное, но не будем спорить…)

Москва просыпалась в воскресный день. Облака пробовали солнце на зуб, шляясь белобрысой гурьбой. Светило, распаляясь, гнало толстяков с небосклона. Река в бисере мелких волн тянулась под обветренными мостами, и пароходик катил по ней, оставляя белую строчку пены. Брякнули, как надо, куранты, отметив полдень.

Еще не растаял их зычный бой, как с пряничного парапета Теремного дворца, помнящего чуть не всех московских царей, вдруг исчез голубь. Враз, беззвучно, с куском старой добротной кладки, которой бы еще стоять и стоять — вплоть до светлого будущего России, которое когда-нибудь, верим, грянет.

Никто произошедшего не заметил, если не считать десятка других пернатых, способность строить выводы у которых весьма избирательна и касается, обычно, вещей не загадочнее кошки да корки хлеба, обойденной дворником в подворотне.

Стрелок, сидевший на Ивановой колокольне, был, конечно, ни сном, ни духом, как и его коллеги с Водовозной, Троицкой, Боровицкой башен, которым до голубей, прямо скажем, как до самурайских портянок — тут бы не упустить диверсанта, ползущего вдоль стены с гранатой! А голуби что? — так, ерунда, дрянь — плодятся, гадят, гугукают. Нет в них ни политической перспективы, ни начальственной выправки. Разве, несут на лапке вражескую депешу… — но этим занимаются по другому ведомству.

Тем паче ничего не заметил подтянутый детина в фуражке с синим околышем, что под козырьком внизу подпирал лопатками дворцовую стену. Не будет при исполнении особист пересчитывать подлых голубей, презрев основное дело — стоять в неприметном месте в лаковой портупее, охраняя покой имущих, дожидаясь очередного звания и обеда. На отдыхе, может, станет, а на посту, конечно, ни-ни.

Безымянная голубица, бывшая ближе всех к происшествию, подлетев, клюнула покрывшийся инеем кирпич, и тут же с кувыканьем повалилась на теплую кровельную жесть, где скончалась, раскинув крылья. В птичьих глазах синел лед.

Более ничего странного в тот день в Москве не произошло — даже на Краснопресненской, где во все века в редкий день не выходит какой-нибудь ерунды, и то все прошло спокойно. А вот за ее пределами, столь далекими, что не описать, нечто, чуждое разумению, не похожее на нас с вами как жук на крендель, испытало глубокое разочарование, обнаружив вместо желанного предмета сизогрудого идиота с его «курлы», тут же превратившегося в ледышку, да фунт кирпичного крошева (хотя и с кремлевских стен, что, конечно, всякому приятно иметь, да знать бы куда девать). Улов, как говориться, ни в коня, ни в красную армию — пустышка не по трудам, чудо не по надежде.

Гулкое ущелье под черным небом заполнил яростный долгий вой.

Теплым майским вечером в кабинете, устроенном буквой Г во втором этаже здания большого московского музея, М. сидел за письменным столом с пером в руке и мучительно старался прийти к какому-то выводу.

Простертый перед ним лист был наполовину исчерчен сложно пересекающимися линиями, которые, если пристально в них вглядеться, словно менялись непрестанно местами и проваливались куда-то, переплетаясь. Он щурился, тер ладонями лоб, но никак не мог сосредоточиться и поймать глазами конец одной из них — тонкой ровной дуги, шедшей вверх от одинокой точки в нижнем углу.

По стенам и потолку двигались тени, происхождение которых было не вполне ясным. Во всяком случае, освещение и обстановка комнаты не имели к ним ни малейшего отношения (как и початая бутылка коньяку, стоявшая на столе). М. то и дело нервически озирался, вжимая голову в плечи, и снова впивался взглядом в упрямую точку внизу листа.

Тени, очертания которых менялись как кляксы в парафиновой лампе, продолжали свое движение. Он, кажется, даже начал узнавать их. Вот эту, вытянутую, ползущую дирижаблем по потолку, он назвал Хрен Летящий. Рядом с ней, не отставая, вечно лепилась небольшая почти квадратная тень (смотрите, и теперь она здесь, чуть ниже), названная Коробкой. Хрен Летящий едва приметно шипел, Коробка неприятно щелкала, словно кто-то ломал фотопленку в пальцах. То там, то тут на старую штукатурку выползали другие, шепчущие, бормочущие невнятно, непрестанно сменяющие друг друга. Но эти две, неразлучные, отчего-то присутствовали всегда.

Наконец М. справился с возникшей загвоздкой и в одно движение добавил пером округлую скобку в центре, формой напоминающую ухо. Лицо его осветилось, руки пришли в движение. Теперь линии быстро ложились на бумагу — одна, другая, третья — пока не заполнили свободную часть листа. Коробка отстала от своего спутника и зависла на потолке над головой М., игнорируя любые представления о законах оптики. Углы ее заострились, центр стал почти черным.

Когда дело было сделано, М. какое-то время еще сидел, отвалившись на спинку стула, с улыбкой глядя перед собой, затем потянулся, с жадностью глотнул из бутылки и убрал бумаги в ящик стола.

— Завтра с утра продолжу, — сказал он настольной лампе, бросив перо на стол.

Хрен Летящий, дрейфовавший снуло над книжным шкафом, вдруг остановился, будто что-то решив, отъехал к другой стене и медленно пополз вниз к чугунному радиатору, понукая своею спутницей. М. подмигнул ему как старому другу, встал и засобирался идти домой. Часы показали четверть девятого.

Тут как по команде вторая дверь, бывшая за углом, скрипнула, впуская решительные шаги и голос невидимого соседа — того, что занимал вторую, большую часть кабинета — с колонной и двумя окнами, против этой — с одной узкой как лафет прорезью, глядящей в густую крону, и без всяких колонн: