Ефим Гаер - Спрятанные во времени

— С порога чувствую, как мне рады! Не убирай бутылку, лишенец! Амбре стоит от Пречистенки.

Дверь хлопнула, заерзали ящики стола, зашелестела бумага, кресло на колесиках отъехало в сторону, стукнувшись обо что-то.

— Ты рискуешь как гусар на бильярде! Если вдруг притащится Вскотский, аппетиты которого соответствуют фамилии, как ты знаешь… Да где она?.. А, вот… Тогда запасы мгновенно улетучатся. И еще по шее наполучаешь за пьянство. Причем ты, не он — от него, кто в два глотка приговорит твою жалкую заначку! Дай-ка я угадаю: «Абхазия» или «Арарат»?

Вслед за вопросом из-за угла явился невысокий опрятный человек с насмешливыми глазами на скуластом загорелом лице, одетый в новую пару цвета «дубовый лист» и лаковые модные туфли. В руке его лежал сверток.

— Здравствуйте, товарищ Нехитров, прошу присаживаться, — пригласил он сам себя к столу М., тут же усевшись и бахнув свертком.

Тени, лазавшие по стенам, теперь исчезли. Точнее, сменились другими — нормальными, полагающимися каждому помещению, где горит лампа и имеются окна — смирными одомашненными тенями. Может, Нехитров, этот неспокойный сосед М. по трудовому жилищу, был существо мистическое, и они страшились его?..

«Мистическое существо», между тем, бесилось:

— А заначка не так дурна, мон ами, хоть почата! Я же говорил, «Арарат». У меня, кстати, — он похлопал рукой по свертку, — совершенно случайно… редкое везение, скажу тебе… пить коньяк без закуски вредно для селезенки… есть кружок колбасы и ржаной хлеб. Но знай, пьянчуга, ты только что лишил мою многочисленную вечно голодную семью ужина. Кайся!

Иногда Нехитров был невозможен — этот его словесный понос! М. поморщился, но был слишком утомлен и доволен, чтобы ругаться. К тому же бутылка уже открыта… Да и на него вдруг нахлынуло чувство зверского голода, многократно усилившегося при слове «колбаса».

«Как собака Павлова на звонок», — грустно подумал он, воззвав к гордости, но та не откликнулась (эта дама умеет прятаться, когда надо). В то же время, помянув подопытную собаку, он искренне посочувствовал животному: его, по крайней мере, никто не бил током и не резал слюнные железы ради очередной статейки в журнале.

— Что поделываем на службе в такой час? Отчего не дома пьем-с, полуночник?

— Хватит болтать, Борь, — отмахнулся хозяин коньяка, не желая развивать тему. — Где твоя колбаса? Пока не увижу полкило «краковской» в свою пользу, ни капли не получишь нектару.

Нехитров живо развернул сверток, явив припасы.

— Угу, сойдет, подставляй…

Тот подставил стопку, затем в одно движение, пока М. не успел возразить, вырвал купу страниц из свежего альманаха, отложенного на тумбу «чтобы непременно прочесть», и расположил на них угощение: желанная «краковская», полбуханки ржаного хлеба и даже кубик сливочного масла, желтого как солнечный заяц. Запах снеди разнесся по кабинету. Что до испорченного варваром альманаха — кажется, Нехитров вообще ничего не читал. Во всяком случае, М., знавший его лет десять, ни разу не видел товарища читающим что-то, кроме афиш. Зато писал обильно и метко.

— Ножа правда нет, — посетовал Нехитров. — Кто-то, не поверишь, постоянно крадет мой инструмент из запертого стола. И, поскольку в кабинете нас только двое…

— Да-да, Борь… у меня твой нож… на, держи.

М. разлил ароматный, пахнущий спелой лозой коньяк.

— Ну, за нас с тобой и хрен с ними!

На минуту воцарилось сосредоточенное молчание. Коньяк благостно разлился по жилам.

— Знаешь, кстати, кто мне сегодня попался на глаза? — спросил улыбающийся Нехитров, опорожнивший враз свою порцию, и театрально облокотился о стол, глядя в упор на М.. Не хватало только сигары и лежащего у ног дога для образа скучающего английского пэра.

— Ну?

— Слава Ковски! Помнишь Славика-ляха?

М. кивнул.

— Так теперь он, вслушайся: Станковский! Стан-ков-ский! — повторил Нехитров по слогам, тыкая пальцем в стол. — Сволочь, даже визиткой меня одарил. Профессор, етит твою! Партийный, упитанный, все дела. «Воронок» под задом. Стан-ков-ский. А? Представляешь?! Жук белобрысый! Ну ты помнишь этого гада?

— Да помню я, помню… — тощий, вся рожа в угрях. Скользкий тип.

— Ну да! Морда в струпьях, ладошки потные. Крысеныш такой облезлый. У меня еще валенки как-то спер и толкнул в тот же день — кому? — свои-и-им! Идиотина, полный кретин!

«Уж ты б, дружище, никогда так не прокололся», — ядовито подумал М., глядя на жилистую шею Нехитрова с какой-то вампирской нежностью. Тот продолжил, упиваясь моментом:

— Ни в какую не сознавался при этом, хоть я сразу на него заподозрил. А толкнул, помнишь кому? Камскому Олегу! — соловьем заливал Нехитров, игнорируя факт того, что рассказывает историю ее участнику. — На валенках, я же не дурак! — М. пожал плечами: «Мол, как скажешь, может, и не дурак…», — в тайном месте нашивочка: бэ-а-эн.

Он радостно рассмеялся, кусая хлеб.

— Олег тогда пришел к нам… ну ты помнишь?.. а Ковски этот как раз у нас. Я Олегу — вижу ведь, мои валенки: «Откель взял? Сними-ка, друже, что покажу…» — и нашивочку ему в нос! Тот смотрит, аж покраснел. Никого, знаешь, я с таким смаком в жизни не бил по роже, как этого прыщавого недомерка Ковски! Так вот, — погрустнел Нехитров, — крысеныш этот теперь шире нас с тобой вместе сложенных. Масляный, солидный, с телячьим черным портфелем. Чуть не въехал ему по старой памяти, аж зачесалось. Но… не въехал. Потому что нельзя теперь. Долей-ка мне до черты.

— Дела-дела, — вздохнул М. и закурил, пуская дым в книжный шкаф.

Тоскливо обозрел ряды книжонок в тусклых обложках, какие-то журналишки, папки с недописанными статьями, носатый бюстик философа, неумело содранный у эллинов артельным горе-ваятелем… Сплошь — ерунда! И сам себе показался таким же дымом никому не нужных курилен — со всеми своими переживаниями, делами важными и неважными, колотящимся в клетке сердцем. Вышел прочь — и нет никого, будто не было, никто тебя и не вспомнит. «Все мы — библиотечный сор, забытый на дальней полке, который никто не станет читать…».

— Ну, сор не сор… — отозвался Нехитров, прищурив глаза на стопку. — Лично я бы еще поспорил. На философию потянуло? Это хорошо. Добрый коньяк.

М. не смутился, что, по-видимому, высказал мысль вслух, хотя раньше такого за собой не замечал даже подшофе, и протяжно мучительно зевнул.

«Все-то у него ладно выходит, у этого Бориса, сына Аркадия, — без завести подумал он про товарища. — Еще с общаги, когда ходили в обносках и жили впроголодь. Что Ковский? Тьфу! Валенки спереть — его потолок. Ну, вагон валенок, на крайняк. А Борька вечно откуда-нибудь достанет. Хоть чуть-чуть, но всегда с прибавкой. И ведь делился, пройдоха, с нами, увальнями! Пока Люсю не встретил — там уж стало, кому гостинцы носить. Люся через год понесла, Борька съехал, и стало совсем уныло…».