Константин Фрес - Старая эльфийская сказка

— Отчего же она теперь ненавидит его?

— Оттого что глупа и горда, — знахарь усмехнулся. — Она вообразила, что имеет какую-то власть над ним, она думала, что может играть его сердцем, как жонглер — яблоком. И будто сердце это всегда вернется к ней после того, как она подкинет его. Но она позабыла, с кем имеет дело. Она прогнала его и он больше не вернулся, и с собою не позвал. Он не дал ей играть с ним. За это она его ненавидит.

— А ты откуда все это знаешь?

Знахарь вздохнул еще раз.

— Я мог бы быть твоим отцом, — тяжело ответил он, и желваки заиграли на его скулах. — В то лето, когда твоя мать понесла, в селе были пришлые. Люди из другого поселка, очень далекого. Узнав, что она беременна от другого, я даже обрадовался, дурак. Новая кровь в поселке, в замкнутой общине — это всегда хорошо. Это давало ей привилегии; община выделила бы нам хороший дом, а ты был бы завидным женихом, если б родился человеком.

Но она в гордыне своей отвергла меня. Тогда она еще жила с твоим отцом; он приходил к ней тайно, ночами, и поэтому его никто не видел. С гордостью она рассказывала мне, что её избрал эльф, смеялась, и рассказывала, как он красив, не то что я, деревенский увалень, у которого руки кривые, как корни деревьев. Она говорила, что с ним уйдет, что станет важной персоной, не то что мы, жалкие грязные животные. И вместо всего этого получила одиночество и позор.За это она ненавидит тебя.

Знахарь долго еще молчал, вспоминая былое.

Потом, видимо какая-то мысль пришла ему в голову.

— Знаешь что, — сказал он. — Уходить тебе отсюда надо. Тебе только б раз услышать Зов, и никто не удержит проснувшегося в тебе эльфа.

Гурка встрепенулась и придвинулась ближе. Обычно она была немногословна, и за неё говорили её глаза, черные, как ночь. Теперь они умоляли знахаря сказать, что и ей, и ей пора убираться отсюда!

Он не мог не заметить её молчаливой отчаянной просьбы; положив ладонь на её лохматую макушку, он глянул ей в лицо и произнес:

— Да. Время пришло. Вам обоим пора уходить. Её с собой заберешь, когда пойдешь. Ей тоже здесь не жизнь.

Я лишь усмехнулся.

— Посмотри на меня, — сказал я глухо. — Я болен и слаб. Я и себя-то еле таскаю на своих трясущихся ногах. Ей-то как я могу помочь?

— Сможешь, — ответил знахарь уверенно. — Я сумел усыпить в ней зов вашей крови, но лишь усыпить. Вечером постарайся быть здесь, я пришлю её, — знахарь кивнул на Гурку, — с лекарством для тебя. Оба выпьете его; это пробудит в вас ваше начало, которое я так долго пытался усыпить. Но главное — это не лекарство, нет. Главное — ты должен хотеть вспомнить, кем ты рожден, и хотеть стать им. И знать, что достоин своего места на этой земле. Знать и желать этого всем своим сердцем! Тебе придется крепко пострадать! Но в обмен за твои муки ты получишь свободу.

Мне было все равно; я уже давно не ощущал ни радости, ни счастья, да и просто хорошо себя не чувствовал уже не помню сколько времени. Обычный мой день состоял из боли во всем теле, вечной тошноте и головокружении, так что я безразлично отнесся к вести о еще одном неудобстве.

— Я согласен, — ответил я. — Лучше я сдохну от твоего лекарства, чем стану и дальше превращаться в животное здесь, и жить еще долго в таком состоянии. Я согласен вспомнить Зов Крови и уйти в лес, чем бы это мне ни грозило.

— А потом?! — выпалила Гурка. — Что потом?

— Потом уйдете в лес, — ответил знахарь. — В лесу не пропадете! Ни один Эльф не пропадал.

Весь день я думал о том, что мне предстоит, и о том, что принесет мне обещанная знахарем свобода. Быть достойным... что это значит? Как я могу почувствовать сердцем то, чего не постиг разумом? Что я должен чувствовать? Я не знал ответов на эти вопросы. Но даже это зыбкое, неопределенное положение не могло отвернуть меня от той мысли, от той идеи, что внес в мою голову знахарь.

Я больше не хотел быть с людьми. Я не хотел быть среди тех, кто закрывает глаза на свои грехи и топит плоды этого греха, стараясь оттереть в этом же пруду грязь их. Я хотел быть честным.

Вечером старуха снова заставила меня пить её яд. Я не хотел ничем выдать своих приготовлений и даже сопротивлялся для приличия, и мою спину украсила пара длинных синяков — след от её палки.

— Пей, эльфийский ублюдок, — рычала старуха, тиская своими костлявыми жесткими пальцами мой рот и вливая вонючую обжигающую жидкость мне в глотку. — Пей, грязная скотина! Скоро ты сдохнешь, и на твоей могилке я посажу тыквы!

Я кашлял от дерущего мое горло зелья, а старуха все лила и лила, пока голова моя не закружилась от хмеля.

Опьянение наступило быстро. Помню, я отпихнул старуху — какая она, оказывается, легкая и слабая! — и выхватил из её руки чашку. Что есть силы треснул я её об пол, и глиняные грубые черепки разлетелись в разные стороны, а я захохотал — странно, страшно, даже для самого себя.

Старуха, глядя на меня, хохочущего, вдруг замолкла. Задом наперед она отползла от меня, трясясь от ужаса. А в моих глазах все кругом окрасилось в зеленый цвет, и я все хохотал и хохотал, глядя на жалкую ведьму, скорчившуюся у моих ног, и кричал:

— Ты думаешь, глупая женщина, что можешь меня победить при помощи этого?! Ты правда так думаешь?

Не понимая, зачем, я рванул со стола скатерть и на пол посыпались мисочки с толчеными солями, резанными корешками, вдребезги разлетелся кувшин с отваром ландышей.

— Ты больше никого не погубишь, старая сволочь! — прокричал я, наподдав ногой по жбану с готовым варевом, и пол залила целая река яда.

Старуха, увидев, что плоды её стараний погублены, взвилась. Слишком резво для своего возраста она подскочила на ноги и замахнулась на меня своей палкой:

— Поганый ублюдок! Да я вырежу твое сердце и скормлю его твоей матери-шлюхе!

Озверев, я влепил ей пощечину, разбив её губы, и одной рукой, стиснув, переломал её палку. Горсть деревяшек посыпалась из моей ладони на пол, а старуха с нудным воем возилась на полу, в луже водки.

— Не смей так говорить о моей матери! — выпалил я. Странная мысль посетила мою голову впервые, и я удивился ей, так необычна и чужда она была для меня. — Она в ответе только передо мной, но не перед вами, и уж тем более — не перед тобой, убийца!

Я схватил обломок её палки, с концом, окованным железом. Этот наконечник сковал для неё кузнец, чтоб палка, привычная для руки старухи, не стачивалась так быстро о камни. Этот острый тяжелый наконечник не раз оставлял на боках моих кроваво-синие отметины, а то и рассекал кожу до крови.

А теперь он смотрел в грудь старухи.

Я знал, что я смогу пробить им её тщедушное, хилое тело и проткнуть её черное злое сердце и даже пригвоздить старую ведьму к полу её же палкой, как поганую муху лучинкой, но...

"Эльфы не чинят насилия над женщинами!"