Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

— Нет! — с хриплым смешком отмахнулся Лис. — Судя по тому, что я слышал, вряд ли это было так… Но ребёнок есть. И мы найдём его в Ти'арге. «Сам Повелитель ушёл из нашего мира, но его кровь не исчезла». Так сказала Андаивиль, и я не сомневаюсь в её словах.

— Ушёл из нашего мира? — переспросил Шун-Ди. Светлый день, густая синь моря и лазурь неба уже не казались ему такими безмятежными, как утром. Заметив, что Сар-Ту пытливо смотрит на них с кормы, он придвинулся ближе к Лису. — Это значит — умер?

Лис опять ошпарил его желтизной глаз.

— Это значит лишь то, что я сказал, Шун-Ди-Го. Пойдём-ка, взглянем на Вещь. Мы должны доставить её в сохранности, так что мне не по себе, когда она так далеко.

Осины шептались друг с другом громко и страстно, почти отчаянно; ветер трепал и дёргал их листья, превращая аллею в одно большое дрожащее существо. Раньше Уна никогда не замечала, что в их шелесте столько разных выражений и тональностей. Казалось, что они спорят — или что заезжий менестрель играет на лире сложную мелодию.

Уна пришла сюда утром, сразу после завтрака, чтобы побыть одной. Оставаться наедине с матерью было ещё тяжелее, чем видеть слуг. Она захватила из библиотеки книгу (почти наугад, в поисках чего-нибудь простого и успокаивающего, сняла с полки «Поверья о травах целебных и ядовитых» Эннера Дорелийского — в довольно корявом переводе), но вскоре поняла, что без конца перечитывает одну и ту же строку.

Духота последних дней чуть отступила, но Уна всё равно ждала тени. Похороны прошли позавчера, а что было вчера — она и не помнила толком. Хотелось раствориться в ветре, в булыжниках стены вокруг замка, в пыльной тёмно-зелёной листве — раствориться и не думать.

Или хотя бы думать поменьше.

Потому что никакая задачка, никакой заковыристый вопрос или лабиринты философских трактатов не могли сравниться с тем, что встало перед нею сейчас. То, что случилось, не умещалось ни в голове, ни в сердце.

Медленно, осознанно шагая по дорожке, Уна подбрела к одной из осинок. Кажется, что-то старческое появилось в её походке — раньше она так не шаркала… Уна привалилась затылком к серому стволу, закрыв глаза; книга всем своим мясистым весом стиснула палец, которым она заложила страницу. Ей нужно проговорить это про себя. Она должна повторить ещё раз. Нельзя (да и смысла нет) бежать от правды.

Итак, они (какие они?…) убили Риарта. И дядю Горо. А отца добила давняя хворь.

И, если верить навеянному магией сну, он не был ей отцом.

Она совсем одна. Точнее, они с матерью одни — одни во всём Обетованном. Лицом к лицу с неизвестным врагом. Возможно, с самим наместником Велдакиром, который за что-то ополчился на семью Каннерти.

Но так ли уж важно это, когда есть вещи пострашнее?… Отец никогда больше не поцелует её в лоб на ночь своими сухими губами, и не окинет любовным взглядом гобелен со сценой поединка напротив своей тюрьмы-кровати, и не попросит слабым голосом подать ему воды со столика. Басовитый смех дяди Горо больше не будет сотрясать стены обеденного зала; дядя не подхватит Уну на руки, вернувшись из Академии или Меертона; не будет с солидным видом обсуждать с соседями достоинства и недостатки нового помёта гончей суки…

Не будет — не станет — никогда больше. Осины своим упрямым шелестом повторяли над ней то же самое; как жестоки, оказывается, их тонкие ветви!

Наверное, уже близился полдень, когда Уна вдруг ощутила, что ей трудно дышать от слёз, а горло точно сдавил железный обруч. Она ни разу не расплакалась при матери — не могла… Ну что ж, лучше осиновой аллеи места для этого и не придумать.

Уна завела руку за спину и прошлась по мелким трещинкам ствола котяшками пальцев. Мать уже, должно быть, написала тёте Алисии; в какое же горе это повергнет её — потерять сразу двух братьев, потерять так нелепо… Солёная щипучая пелена застилала глаза; Уна прикусила губу и повторила движение. Ей по-детски хотелось боли; пусть будет ссадина, пусть она кровоточит. Человек в плаще вонзил меч в живот дяде Горо. Сможет ли она когда-нибудь искупить его жертву?

Нет. Можно было даже не спрашивать.

Такое не искупить — люди просто переживают это. Все. Как-то.

Но как? Неужели для этого не нужны какие-нибудь особые, чудесные силы?

— Это худшее лето в моей жизни, — прошептала Уна, обращаясь не то к себе, не то к пушистой осиновой кроне. — Клянусь, худшее.

— Не надо клясться в этом, леди Уна, — мягко сказал кто-то слева. — По крайней мере — раньше, чем доживёте хотя бы до пятого десятка.

— Госпожа Индрис…

Уна поспешно оторвалась от осины. Индрис подошла к ней со стороны замка — так тихо, что невозможно было расслышать. Проказливый ветер играл складками её балахона и пышными малиновыми волосами (которые будто бы потускнели и потемнели — наверное, колдунья хотела показать, что разделяет траур Тоури).

— Я видела, как Вы ушли сюда. Не хотела мешать, но нам нужно поговорить. Вы не возражаете?

— Нет, — Уна отвернулась, чтобы смахнуть со щёк слёзы. От льдисто-серебряных глаз Отражения её всё ещё пробирал холодок. — Не возражаю, конечно.

Индрис приблизилась. Своими по-кошачьи тягучими движениями она напоминала мать — и в то же время Уна не могла представить себе человека, меньше не неё похожего.

То есть не человека, конечно.

Хотя чем, по сути, Отражения так уж отличаются от них? Глазами, зеркалами, магией? Уна всегда чувствовала, что есть нечто ещё — нечто главное; ведь такой оттенок радужки наверняка можно встретить и у людей, и среди них есть зеркальщики и рождённые с Даром… Неудачники вроде неё. В самой сущности Отражений, в их жизни должно быть что-то не так. Может быть, здесь корень вечной загадки — этой чуть страшной лукавинки в их взглядах, во вкрадчивых интонациях?

— Мы с Гэрхо уедем завтра, — сказала Индрис, зажав между пальцами круглый, налитый зеленью лист. Осинки укрывали всю её мягкую фигуру тенью, обращая в смуглое изваяние. — Нельзя больше злоупотреблять гостеприимством Вашей матери… И к тому же нам пора домой. В Волчью Пустошь и Хаэдран, за учениками, а после — в Долину.

Уна молча ждала продолжения, переложив книгу в другую руку (ей почему-то не хотелось, чтобы Индрис видела название). Она не знала, что ответить. Просить остаться? Предложить вознаграждение за помощь? Извиниться за негостеприимство матери?…

У неё нет права ни на что из этого. И Индрис, скорее всего, сама это понимает.

На Уну вдруг навалилась тяжкая усталость — такая, что даже моргать и дышать стало утомительно. Ко всем прочим ударам — ещё один. Завтра она скажет «прощай» своей последней надежде; завтра магия навсегда покинет Кинбралан. И ничего нельзя изменить: всё — с беспросветностью смерти.