Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Неужели вот это и есть жизнь?

— Вы не хотите с нами, леди Уна? — просто спросила Индрис, глядя на неё сбоку. От жадности, с которой колдунья заучивала наизусть её черты, Уне снова стало неуютно.

Она отвела глаза.

— Хочу. Но я нужна здесь, в Кинбралане. Без меня матушка будет совсем одна.

Это было правдой — поэтому приговор себе дался довольно легко. Нечего тешиться ложной верой, нечего отрицать очевидное… Ветви осинки задрожали от нового порыва ветра, который уже осушил слёзы Уны. Щёки раздражающе стянуло.

— Я нужна здесь, — повторила она, стараясь себя убедить. — Я не смогу уехать с Вами и Гэрхо. Простите.

— Всё дело в том, что леди Мора против?

— Не только.

— У Вас есть Дар, леди Уна. Сильный Дар. Вы можете стать замечательной волшебницей.

— Я знаю, — спокойно солгала Уна. Солгала, потому что о такой перспективе она никогда и не мечтала — не говоря уже о вере. — Но этого не будет. Нападения… Нашей семье грозит опасность. Я не оставлю её сейчас.

— Но Вы не выдержите, — тихо и ласково сказала Индрис. Она сдвинулась влево и чуть наклонилась, пытаясь поймать взгляд Уны. Осинки всё шушукались — теперь, казалось, на диковинном языке Отражений. — Мы обе знаем, о чём я. И потом, Ваша магия в случае чего была бы лучшей защитой, чем бездействие.

— А что, если наместник Велдакир…

— В бездну наместника Велдакира, Уна, — с внезапной жёсткостью отрезала колдунья. От удивления Уна чуть не выронила книгу — и машинально смерила взглядом аллею: убедиться, что они одни. — В бездну всё и всех! Это Ваша жизнь. Вы уже не ребёнок и свободны в выборе. Вам решать, ехать или не ехать.

— Я уже решила, — пробормотала Уна, борясь с почти телесно ощутимым искушением. Её охватила слабость — и она испуганно потеребила свой сапфир на цепочке; обычно это помогало сконцентрироваться. Уж не пытается ли Индрис как-то влиять на её сознание? Поймёт ли она, если такое случится? — И Вы слышали моё решение. Я остаюсь. Я не пойду против матери.

Индрис выдохнула сквозь стиснутые зубы — мелкие, как у белки или куницы.

— Вы упрямы, Уна. Упрямы, как… — она вдруг умолкла и улыбнулась, показав прелестые ямочки. Если бы таких же не было у Эльды — дочки конюха, предполагаемой невесты Бри, — Уна, наверное, каждый раз бы им радовалась. — Как все беззеркальные девушки, хотела я сказать. Особенно знатные.

Уна оскорблённо вскинула голову. Разве у Отражений принято бить лежачего? Разве Индрис не видит, что она делает такой выбор совсем не из страха и не ради своего удовольствия?

— Между прочим, госпожа волшебница…

— Между прочим, нечего звать меня «госпожой», — с милой бестактностью перебила Индрис. — Тут вроде бы нет Вашей матушки (и слава Порядку)… Между прочим, есть другой выход, Уна. Большая жертва, между прочим, — она вздохнула — как показалось Уне, с наигранным кокетством. — Но я готова пойти на неё ради Вас. Учиться магии можно не только в Долине, знаете ли. Это вызовет кучу трудностей и неудобств, но раз уж нам не сломить Вашу фамильную твердолобость… — и Индрис, задумчиво помолчав, протянула ей руку: — В общем, я попрошу у леди Моры позволения остаться здесь, хотя бы на пару месяцев, и поучить Вас самой. И сообщить в Долину — чтобы позже Вам подобрали более подходящего наставника… Нельзя оставлять всё вот так, клянусь витражами. Вы любите витражи, Уна? — новая быстрая улыбка. — Я их обожаю… Они украшают жизнь. Как и магия. Ну и что, долго мне ещё стоять с протянутой рукой, будто нищенке? Союз?

После колебания (очень короткого) Уна пожала смуглую ладошку. Она была маленькой и шершавой, но тёплой — такой тёплой, что хотелось не отпускать.

— Союз.

Той ночью Уна уснула поздно, взбудораженная семейным скандалом, который за ужином подняла мать. Она давно не видела прелестную леди Мору такой разгневанной… Да что там разгневанной — мелко дрожащей от злости, не аристократично раскрасневшейся. Жуткое зрелище — особенно по контрасту с Индрис, которая оставалась спокойной, как скала; лишь серые глаза отдавали грозой. Колдунья благоразумно удалила от общего стола своего непоседливого сына (Уна боялась даже предположить, чем он занимается один, в тесной гостевой спаленке в южной башне; должно быть, рушит заклятиями и вновь собирает мебель семейства Тоури) и громила мать взвешенными, краткими доводами. Живая и гибкая, как кошка, тут Индрис напоминала скорее гладь своего зеркала. С той же безучастностью она немо, одними глазами, попросила Уну уйти, когда спор зашёл слишком далеко.

Уна встала (в тишине трапезной залы оглушительно скрипнул стул), и мать обожгла её взглядом, описать который можно разве что на миншийском или кезоррианском… Родной язык всегда казался Уне слишком прямолинейным и скованным, тем более — в такие мгновения. Она искренне верила в правоту — и свою, и Индрис, — но ей почему-то остро захотелось исчезнуть, обратившись в облачко пара.

Жаль, что к такому уровню магического мастерства ей ещё идти и идти… Если её вообще впустят на эту дорогу. Откуда в сердце эта глупая надежда, что всё обязательно будет хорошо?

С такими мыслями Уна уснула. Снилось ей что-то тревожное, грустное и невыносимо красивое; об отце и дяде Горо вспоминать не тянуло, зато там вновь были терновые шипы, синие глаза и запах жасмина. И боль — большая, старая боль, которой нет имени… Или есть?

Фиенни.

Странное сочетание звуков — зов, стон без конца и начала. Уна не поняла его. Это слово (имя?) ни о чём ей не говорило.

Фиенни.

Это впиталось в камни Кинбралана — или в её собственную кровь?

«Я не отец тебе», — сказал отец в её сне, стоя над мёртвой лисой. Сказал, грустно признавая очевидное. Он часто говорил таким тоном.

А после этого умер. Действительно болезнь наконец-то прогрызла до конца свою добычу — или и тут не обошлось без наместника Велдакира? Благодаря туманным намёкам Индрис, Уна уже почти не сомневалась, что убийц на тракте подослал именно он. Вот только зачем? Какие-нибудь счёты с Каннерти — пусть, было бы логично (те к тому же никогда не скрывали скверных отношений с Ледяным Чертогом и альсунгцами вообще); но причём здесь Тоури? Неужели дело в обручении? Уне не верилось, что наместник Велдакир настолько глуп.

Или, наоборот, настолько умён и осторожен. По-змеиному… Она проснулась от мерзкого чувства — будто кожи, везде под ночной рубашкой, касаются мелкие, ледяные наощупь чешуйки.

Утро выдалось зелёным и пасмурным; за внешней стеной и рвом хмуро темнели поля. Солнце уже золотило зубцы и крышу замка за окном Уны. Скатываясь с постели — устало, точно после тяжкой работы, — она уже откуда-то знала, что мать уступила Индрис.

Наверное, Дар подсказал.