Сьюзен Коллинз - Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница

— Прикройте, — бросаю я остальным и, уронив оружие, мчусь по песчаной полоске, ближайшей к телу.

Потом, не замедлив хода, ныряю и принимаюсь грести из последних сил. Краем глаза различаю появившийся в небе планолет. Челюсти опускаются, чтобы забрать труп. Но я не сдаюсь — продолжаю плыть, пока не врезаюсь в труп. Судорожно дышу, стараясь не наглотаться воды, обагренной кровью, которая вытекает из раны. Вайресс лежит на спине (на волнах ее держат пояс и сила смерти) и невидящими глазами смотрит на беспощадное солнце. Подгребая одной рукой, с усилием разжимаю ей пальцы, вцепившиеся в катушку. Потом опускаю холодные веки, шепчу: «Прощай», — и плыву обратно. К тому времени, когда я выбираюсь на сушу с добычей, тело уже бесследно исчезает. Во рту остается соленый привкус моря и крови.

Возвращаюсь обратно к Рогу. Спасенный Финником Бити сидит на песке и откашливается водой. Когда началось безумие, мужчине хватило сообразительности крепко вцепиться в очки, так что видеть он может. Кладу ему на колени катушку. Долбанутый отматывает кусок проволоки и пропускает его между пальцами. Я присматриваюсь внимательнее. Никогда раньше такого не видела. Провод тонкий, как человеческий волос, и отливает на солнце тусклым золотом. Интересно, какой он длины? Должно быть, в несколько миль. Но я не задаю вопросов. Бити наверняка горюет о Вайресс.

У него, Финника и Джоанны одинаково скорбные лица. Все трое лишились напарников. Подхожу к Питу и обвиваю его за шею руками. Какое-то время мы просто стоим в молчании.

— Треклятый остров. Уходим отсюда, — бросает Джоанна.

Проверяем оружие, львиную долю которого нам удалось сохранить. К счастью, лианы здесь крепкие: трубка и мазь все еще приторочены к моему поясу. Сняв майку, Одэйр перевязывает раненое бедро. След от ножа неглубокий. Бити соглашается идти самостоятельно, только не очень спешить, и я помогаю ему подняться. Мы решаем вернуться на пляж, на двенадцатичасовой участок, чтобы спокойно несколько часов отдохнуть, держась подальше от ядовитых испарений. Все соглашаются — и устремляются в трех разных направлениях.

— Погодите-ка, — произносит Пит. — Рог указывал узким концом на двенадцать.

— До того, как нас раскрутили, — говорит Финник. — Лично я смотрел по солнцу.

— Солнце всего лишь подсказывает, что скоро четыре часа, — подаю голос я.

— Думаю, Китнисс хотела сказать: знать время — еще не значит понимать, где на циферблате написана цифра «четыре», — объясняет Бити. — Дело в том, что кольцо джунглей могли точно так же сдвинуть с места.

Вообще-то, я и не думала выводить настолько сложную теорию, однако согласно киваю: дескать, именно это и пришло мне в голову. И развожу руками:

— То есть любая из этих дорожек может вести к двенадцатичасовому сектору.

Мы кружим по островку и всматриваемся в джунгли. Заросли выглядят до обидного однообразно. Я вспоминаю высокое дерево, в которое ударяет первая молния. Оказывается, его точные двойники торчат на каждом участке. Джоанна предлагает пойти по следам Энорабии и Брута, но их давно сдуло ветром или же смыло волнами. Разобраться где что нет никакой возможности.

— Лучше бы я молчала про эти часы, — с горечью вырывается у меня. — Теперь нас лишили и этого преимущества.

— Только на время, — вставляет Бити. — В десять придет волна, и мы снова сориентируемся.

— Да, не могли же они переделать арену, — подхватывает мой напарник.

— Какая разница, — отмахивается Джоанна. — Ты должна была нам сказать, иначе с самого начала никто бы не сдвинулся с места, дурочка.

Забавно. Ее рассудительный, хотя и грубый ответ — единственное, что меня утешает. Да, я обязана была рассказать, чтобы убедить их сменить место лагеря.

— Ну ладно, пошли, пить хочется, — продолжает она. — Никому из вас внутренний голос ничего не подсказывает?

Выбираем тропу наугад и шагаем вперед, не имея понятия о направлении. Приблизившись к зарослям, опасливо вглядываемся: что может нас тут ожидать?

— По-моему, это участок обезьян, — заявляет Пит. — Сейчас они все попрятались. Попробую просверлить какое-нибудь из деревьев.

— Моя очередь, — возражает Финник.

— Ладно, тогда я прикрою, — отзывается мой напарник.

— Это может сделать и Китнисс, — вскидывается Джоанна. — А тебе нужно изготовить новую карту. Старую вода унесла. — И, оторвав с ближайшего дерева крупный широкий лист, протягивает его Питу.

Меня начинает разбирать подозрение. А если они решили нас разделить и прикончить поодиночке? Нет, ерунда. Пока Одэйр будет возиться с трубкой, я легко с ним управлюсь. Да и Пит куда выше Джоанны. Мы с Финником углубляемся в джунгли ярдов на пятнадцать. Отыскав подходящее дерево, он берет нож и принимается за работу.

Стоя рядом, с оружием наготове, я не могу отделаться от тревожного чувства: происходит что-то недоброе, и это связано с Питом. Чтобы понять, в чем дело, прокручиваю в уме наши злоключения с той самой минуты, когда зазвенел гонг. Мой напарник застыл на металлическом диске, и Финник помог ему добраться до суши. Потом оживил его после удара током и остановки сердца. Потом старуха ушла в туман, чтобы Одэйр мог вытащить Пита. Морфлингистка закрыла его собой от нападения обезьяны. Битва с профи заняла считаные секунды, но разве Финник не отклонил копье, предназначавшееся для Пита, зная, что сам получит удар ножом? Теперь даже Джоанна предпочитает, чтобы он рисовал карту, а не совался в опасные джунгли…

Да, никаких сомнений. По причинам, которые мне неведомы, часть победителей сговорилась вытащить Пита, пусть даже ценой своих жизней.

Открытие потрясает меня до глубины души. Во-первых, это моя работа. А во-вторых, какой смысл? На арене должен остаться только один игрок. Почему же все выбрали моего напарника? Что такого Хеймитч сказал или наобещал, чтобы вдохновить людей жертвовать собой ради Пита?

У меня-то свои причины. Он мой друг, мой единственный способ поквитаться с Капитолием, вывернув наизнанку бесчеловечные Игры. Но если бы не было этой связи, что заставило бы меня оценить жизнь товарища выше своей? Да, он храбр, однако мы все — победители, а значит, не из трусливых. У него доброе сердце, этого нельзя не заметить, но все же… И тут до меня доходит. Знаю, в чем Пит превосходит любого из нас. Он умеет пользоваться словами. Оба интервью он дал с таким блеском, что на его фоне все остальные поблекли. Может, как раз очевидная доброта помогла ему обратить на свою сторону зрительскую толпу — нет, целую страну — с помощью одной только фразы.

Я вспоминаю, как размышляла о том, что нашему восстанию нужен вождь, одаренный именно этим талантом. А если Хеймитч сумел убедить в этом всех игроков? Сказал, что язык Пита в состоянии принести Капитолию больше вреда, нежели наши мускулы? Не знаю. Для многих трибутов это было бы чересчур. Взять хотя бы Джоанну Мэйсон. Да, но чем еще объясняются всеобщие жертвы, усилия?