Сьюзен Коллинз - Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница

Гейл прав: это наша возможность, лишь бы людям хватило смелости за нее ухватиться. И конечно: раз уж я поневоле заварила эту кашу, то могла бы теперь сделать многое. Только не представляю, что именно. Хотя отказаться от планов побега — уже серьезный шаг для начала.

Сегодня утром, стоя под душем, я впервые за долгое время не перебираю в уме список вещей, которые пригодятся в лесу, а пытаюсь сообразить, как организовали восстание обитатели Дистрикта номер восемь. Столько людей одновременно и неприкрыто бросили вызов Капитолию. Они хотя бы договорились между собой или это был нечаянный взрыв годами копившихся гнева и ненависти? Как устроить подобное здесь? Пойдут ли за нами местные жители — или захлопнут дверь перед самым носом? Вчера, после избиения Гейла, площадь опустела в мгновение ока. Может, это из-за чувства беспомощности, ведь никто не понимал, что же делать? Необходим человек, который укажет путь, внушит людям веру в свои силы. И это не я. Я хоть и подстрекнула дистрикты к мятежу, но вождь должен уметь убеждать других, а тут бы саму себя вразумить. Он должен быть человеком без страха и упрека, а мне бы хоть каплю мужества. Меня так легко сбить с мысли, а он должен мгновенно подыскивать точные и веские слова.

Слова. Только подумаю, и вспоминается Пит. Ему ничего не стоит привлечь слушателей на свою сторону. Вот он, без сомнения, смог бы зажечь толпу. Нашел бы, как и что говорить. Жаль, ему это даже в голову не приходило.

Спускаюсь: мама и Прим ухаживают за Гейлом. Судя по его лицу, действие лекарства заканчивается. Бинты уже сняты. Над обнаженной спиной клубится пар. Я готовлюсь к новому бою, но голос пока не повышаю.

— Не пора ему сделать еще укол?

— Сделаем, если понадобится. Сначала попробуем снежный компресс, — говорит мама, оборачивая воспаленную плоть чистой тряпицей, и кивает Прим.

Сестра подает глубокую миску. Там вроде бы снег, но какой-то странный, светло-зеленоватого цвета, и к тому же источает сладковатый запах. Прим осторожно раскладывает компресс. Я почти слышу, как он шипит, соприкасаясь с разгоряченной кожей. Гейл изумленно распахивает глаза и облегченно вздыхает.

— Хорошо, хоть снега достаточно, — произносит мама.

Пытаюсь вообразить, каково это — очнуться после публичного избиения в разгар знойного лета, когда из крана течет тепловатая водичка.

— Что же ты делала в жаркие месяцы? — интересуюсь я.

У мамы между бровями появляются глубокие морщины.

— Отгоняла мух как могла.

У меня в животе что-то поворачивается. Набрав горсть смеси в платок, она подает мне компресс. Прижимаю его к щеке. Боль тут же уходит. Это из-за холода, но и мамины травки тоже помогают.

— О-о-о… Замечательно. Почему вчера не стали накладывать?

— Раны должны были немного схватиться.

Не понимаю, что она имеет в виду, но какая разница? Лишь бы помогало. Мама знает, что делает. Меня начинает мучить совесть.

— Прости. Я вчера на тебя накричала.

— Бывало и хуже, — отвечает она. — Люди плохо переносят страдания тех, кого любят.

Тех, кого любят. От ее слов у меня немеет язык, будто бы на него попал снег. Конечно же, я люблю Гейла. Но какого рода любовью? Что понимать под этим словом? Не знаю. Прошлым вечером, в порыве страстей, я поцеловала его, но ведь он этого не помнит. Или все-таки… Надеюсь, что нет. Это бы сильно все усложнило. И вообще, не до поцелуев теперь, когда грядет великий мятеж. Трясу головой, избавляясь от лишних мыслей.

— А где Пит?

— Ушел домой, когда ты заворочалась. Сказал, что не хочет оставлять свой дом без присмотра в такую погоду.

— Хорошо добрался?

Во время пурги можно заблудиться буквально в трех соснах — и пропасть навеки.

— Позвони спроси, — пожимает плечами мама.

Иду в кабинет (куда редко вхожу после визита президента) и набираю номер. После пары гудков Пит снимает трубку.

— Привет, — говорю я. — Хотела убедиться, что ты спокойно дошел.

— Китнисс, наши дома находятся в трех шагах.

— Знаю, но сейчас пурга, и…

— Ладно, все хорошо. Спасибо, что позвонила. — Повисает долгое молчание. — Как там Гейл?

— Поправляется. Мама и Прим наложили снежный компресс.

— А твое лицо?

— Мне тоже дали снега. Видел сегодня Хеймитча?

— Навестил, — отвечает Пит. — Он пьяный в стельку. Ну, я затопил печку, оставил свежего хлеба…

— Есть один разговор к… к вам обоим.

По телефону больше не скажешь. Мой аппарат наверняка прослушивается.

— Давай подождем, пока буря уляжется, — произносит он. — До тех пор все равно ничего не случится.

— Да, ничего такого, — соглашаюсь я.

Метель утихает только спустя два дня, оставив после себя заносы выше моей головы. Еще через день расчищают дорогу между городской площадью и Деревней победителей. Я помогаю маме ухаживать за Гейлом, то и дело прикладываю к щеке компресс и на всякий случай силюсь припомнить подробности мятежа в Дистрикте номер восемь. Опухоль исчезает. Рубец еще ноет, и вокруг левого глаза — страшный синяк, однако при первой возможности я звоню Питу, чтобы пригласить его на прогулку в город.

Растолкав Хеймитча, тащим его с собой. Он ворчит и сопротивляется, но скорее для порядка. Нам всем нужно обсудить последние события, и Деревня победителей — самое неподходящее место для таких разговоров. Мы даже не раскрываем ртов, пока она не скрывается из вида. Я смотрю на десятифутовые белые стены, обрамляющие узкую расчищенную дорожку, и думаю о том, что им ничего не стоит рухнуть на нас.

Первым прерывает молчание Хеймитч.

— Итак, мы решили бежать навстречу неизвестности? — обращается он ко мне.

— Нет, — отзываюсь я. — Уже нет.

— Все же нашла в своем замысле кое-какие изъяны, солнышко? Может, есть новый план?

— Нужно поднять восстание, — выпаливаю я.

Ментор хохочет. Ладно бы хоть со злостью, но нет, он просто не воспринимает меня всерьез.

— А мне нужно срочно выпить. Расскажете потом, как все получилось, хорошо?

— Ты-то что предлагаешь? — огрызаюсь я.

— Мое дело маленькое — проследить, чтобы свадьба прошла без сучка без задоринки, — говорит Хеймитч. — Я сделал звонок и, не вдаваясь в подробности, перенес фотосессию.

— У тебя телефона нет, — напоминаю я.

— Благодаря Эффи уже есть. Представляешь, она даже предложила мне стать посаженым отцом невесты. Я сказал: чем скорее, тем лучше.

— Хеймитч! — жалобно вскрикиваю я.

— Китнисс! — передразнивает он. — У тебя ничего не выйдет.

Мы умолкаем, пропуская людей с лопатами. Может, они уберут эти жуткие снежные стены вокруг деревни? Но вот и площадь. Выходим — и замираем будто вкопанные.

«Все равно ничего не случится во время пурги», — решили мы с Питом. И, как оказалось, жестоко ошиблись. Площадь невозможно узнать. С крыши Дома правосудия свисает огромный плакат с изображением государственного герба Панема. Миротворцы в девственно-белых мундирах маршируют по чисто выметенной мостовой. Многие расположились на крышах, устанавливают пулеметные гнезда. Однако страшнее всего новые сооружения посередине площади. Огороженный частоколом позорный столб для избиений плетью и виселица.