Яцек Комуда - Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы [litres]

– Вот ведь мерин, дубиной траханный, – рявкнул поэт. – Хорошенько он с тобой поразвлекся. Вопрос только в том, достаточная ли сумма – те два флорена, чтобы оплатить ущерб такому телу. На будущее, черт тебя дери, не соглашайся на меньше чем четыре. Особенно если имеешь дело с богатым трахарем. Два флорена за такую-то спину! Да я с сумой пойду, а в стайке моей останутся только старые хабалки, если у всякого парижского писарчука или комиссионера будут такие-то желания! Проклятье, а это еще что?

Рука его наткнулась на кровавую отметину на заднице Жанетт. Он придвинул фонарь ближе. На ягодице шлюхи было выжжено клеймо – словно у породистой лошадки.

– Называл меня самой ражей лошадкой в упряжке Господа, – всхлипывала подрастающая ветреница. – Приказывал мне стоять на коленях и каяться в грехах. А когда я уходила, остановил меня, бросил на землю у очага, раскалил свой перстень и проделал со мной вот такую мерзость.

– И отчего ты не пришла с этим ко мне?

– Потому что боялась, – всхлипывала она. – Как и Марион с Марот… Их он тоже… заклеймил.

Вийон разглядывал след на ягодице девушки. Проклятье, оттиснулся тот явственно и глубоко. Раскаленный металл впечатался в тело шлюхи, оставив знак, который можно было заметить даже в полумраке. Косой столп, идущий влево, а над ним… овальное нечто. Вот ведь, старой потаскухи линялая дырка, это же герб! Дворянский герб, да еще и украшенный палицей священника или прелата!

Вийон уже видел его, выполненный в геральдических цветах. Косая золотая полоса на красном фоне. Это был герб какой-то благородной семьи. Де Неве? Де Ними? Нет, де Ноай. Но представители этого некогда сильного, а теперь подупавшего рода встречались по всей Франции…

Вот только священнический посох над гербовым щитом был на гербе лишь у одного из них. Интересно… Очень интересно!

– Жанетт! – Вийон старался, чтобы голос его звучал сердечно и тепло, словно у Абеляра, признающегося в любви к Элоизе, прежде чем дядя прекрасной дамы не превратил его в каплуна. Увы, после того, что он приказал сделать с Колетт, которая все еще стонала на брусчатке, слова его звучали в ушах его шлюх настолько же правдиво, как и признание веры Иудой Искариотом в ночь ареста Господа Христа. – Я займусь этим трахарем, клянусь папской бородой и сиськами Девы Марии: найду Марион и Марот живыми и здоровыми!

Малышка подтянула уппеланду, которую вот уже многие годы запрещали носить женщинам легкого поведения трибуналы Парижа и других городов Королевства Франции. Шмыгнула носом, когда Вийон взял ее за руку, прижал, погладил по плечам и маленькой головке.

– Моя маленькая метресса! – сказал, словно добрый брат или милосердный священник свежеобращенной грешнице. Это был уже совсем другой Вийон и совсем другой мужчина. Гнев его минул, словно смытый морской волной. – Тебе стоит отдохнуть. Сколь страшными для тебя должны были стать встречи с этим безумцем! Теперь я о тебе позабочусь, а его примерно накажу. Ступай в дом старой Галицийки на мосту Нотр-Дам. Найми какую-нибудь дыру и не высовывай носа, пока я не приду за тобой.

– Но, Вийон… Как это? Я должна сидеть? У Галицийки? А как я заработаю на хлеб?

– Вот тебе два эскудо, – Вийон не колеблясь сунул пальцы в кошель и достал тяжелые золотые скользкие от прикосновения сотен пальцев монеты. – Предупреждаю всерьез: не появляйся на улицах, пока я к тебе не приду, если хочешь остаться в живых, маленькая ты безобразница.

– А ты?

Он поцеловал ее маленькие губки так медленно и чувственно, как только сумел.

– Приду к тебе, когда настанет время, – выдохнул. – Не переживай, пока ты там сидишь, не должна платить мне дань. Скажу больше – на этот раз отдашь ее натурой.

– Ах, Вийон, – прошептала она, чувствуя в маленькой ручке тяжесть золотых монет. – Я приготовлю вино, сыр и фрукты. Буду ждать, прекраснейший…

– А вы что таращитесь, биксы, конским хером оглаженные?! – загремел Вийон на остальных распутниц. – За работу, за так я вас содержать не стану! Завтра чтобы каждая принесла мне по пять солидов! И ежели какая не поторопится, то закончит как старая Колетт. А теперь пошли прочь!

Шлюхи заворчали, одна даже обронила проклятие, но с Вийоном и Карга заедаться было себе дороже. Особенно когда ты презренная femme amoureuse [83] «Женщина любви» ( фр .). , уличная девка, недостойная упокоиться в священной земле или запечатлеть поцелуй мира на губах у честной матроны. А не имея возможности отвести душу на Вийоне, старые потаскухи сделали то, что обычно делают дамы в подобном положении. Расходясь по своим закоулкам, кричали, плакали и проклинали род поэта до восьмого колена. Хотя слова с губ их срывались подобно цветам, но в цель били не хуже стрел валлийского лучника. Вспоминали они поровну – матерей и бабок по женской и мужской линии поэта, его предков и всю родню, и даже богобоязненного капеллана Гийома де Вийона, чьей защите поэт был обязан своим положением бакалавра свободных искусств. В конце досталось и самой Жанетт, которая из обычной работницы вдруг превратилась в фаворитку, в лучшую кобылку на конюшне поэта и вора.

А Вийон? Вийон не обращал внимания на проклятия, ругань и угрозы. Он просто составлял план, как попасть в предместье Темпля, где утром на рассвете ждал его визит в одну небольшую, но известную почти на весь Париж парафию.

– Братья и сестры…

Вдохновенные слова священника взлетали над толпой, собравшейся в церквушке Святого Лаврентия, будто стайка ангелов. Даже когда замолкало и стихало их эхо, могло показаться, что они становились чудодейственным бальзамом, успокаивающим кровавые раны, язвы и опухоли серого, согнутого в поклонах плебса, заполонявшего внутренности храма.

– Отбросьте гордыню и высокомерие, отриньте прочь, как дырявый плащ, богатства, и встаньте пред Господом нагими, как в момент своего сотворения. Потому что, когда пройдете вы через райские врата, не будет средь вас более и менее равных, возвышенных и униженных. Ибо Бог полюбил вас первыми. Полюбил безгранично. Он – бесконечный – полюбил нас: бедных и недостойных. А мера его любви – любовь безмерная…

Прелат Раймон де Ноай, пробст прихода Святого Лаврентия в предместье Темпля, читающий нынче проповедь, отсюда, с церковных лавок, не казался человеком, который по ночам лупит кнутом шлюх и выжигает у них на ягодицах дворянский герб, украшенный посохом. Был он молод и гибок как мачтовая сосна, а лицо его лучилось светом и возвышенностью, когда оглашал он всем благую весть. В его церкви среди мирян царило полное послушание, а у него была полная власть. На проповедях никто не ковырял в носу, не искал насекомых, не храпел и не таращился на дам, которые обычно приходили в храм для того лишь, чтобы показать новенькие чепцы, рогатые шляпки и уппеланды, пошитые лучшими портными. Даже Вийон, стиснутый в толпе прихожан, послушно преклонял колени, говорил молитвы, каялся во грехах – и одновременно не переставал удивляться. Слава прелата Раймона растекалась, словно весенний паводок, выходя далеко за пределы Темпля и добираясь аж до правого берега Сены – в Латинский квартал и к университету. Повсеместно говорили, что пробст Святого Лаврентия – святой человек, что благословение его излечивает душу, а причастие, принятое из белых, узких ладоней, лечит болезни и отгоняет горячку надежнее, чем отворение крови лучшим цирюльником Сите или прикладывание к щеке жареной мыши. Говорили, что в церкви случаются чудеса: хромые начинают ходить, у калек отрастают руки и ноги, хворые эпилепсией перестают биться в падучей, а покусанные бешеным псом – плеваться пеной. Говорили в залах и на торжищах, передавая эти слухи из уст в уста, что в Святом Лаврентии сами ангелы помогают петь хору, а прелат уже при жизни – святой, помазанный Господом. Вийон слышал все это и раньше, и пусть даже верил, но все равно был удивлен, увидев своими глазами, сколь великое ликование отражалось на лицах прихожан. Церковь наполнял народ – работники в кожаных кафтанах, торговки, служанки, старые матроны с детьми, обшарпанные нищеброды, хворые и хромые, нищие и бродяги, селяне из окрестных деревень, воняющие навозом, чесноком и луком, погонщики волов, подмастерья каменотесов и каменщиков, терминаторы, простые слуги и слуги богатых мещан. Были тут еще уличные торговцы, возчики и прислужники. Было немного горожан-богачей в бархате и атласе. Но все – бедные и богатые, здоровые и страждущие – все вместе падали на колени, слушая слова, которые сгибали выи и непокорные головы.