Яцек Комуда - Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы [litres]

– Будь ты слугой епископа, я сказал бы, что он – ересиарх. Он дал таким, как я, шанс на отмщение… Отмщение всем тем, кто меня обидел.

– Значит, он глава еретической секты?

– Он дал нам шанс на вторую жизнь, палаческий прислужник. Ты даже не представляешь, что скрыто на дне твоей души. Ру дал мне силу!

– Силу?

Горбун развел руки. Железные оковы на его запястьях разорвались с металлическим звоном. Калека упал на пол, приземляясь на уродливо расставленные ножки.

А потом прыжком метнулся к Вийону!

Поэт заорал от страха. Ухватился за кинжал, но рука его запуталась в складках йопулы. Хотел отскочить, но не сумел, почувствовав на глотке холодные словно камень – и словно камень твердые – пальцы горбуна.

Вийон дернулся, чувствуя, как уходит дыхание. Кинжал, слишком быстро выдернутый из ножен, выпал из его пальцев, зазвенел по полу. Поэт схватил хромоножку за предплечья, напрягся изо всех сил, чтобы устоять на ногах. Споткнись он, опрокинься, придавленный тяжестью врага, противник враз свернет ему шею – и случится это быстрее, чем дунешь на свечу.

Вийон повернул голову налево; хотел закричать, но ладони противника, крепко сжимая, душили крик в его глотке, подавляли всякую волю к сопротивлению…

А потом, как раз перед тем, как темные мушки зароились у него перед глазами, Вийон помолился святому Франциску и всем весом своим бросился вперед, повисая на калеке. Хромоножка застонал от усилия. Был он крепок, слишком крепок, чтобы опрокинуться. И все же сделал шаг назад, а потом – еще один. А потом споткнулся, с размаху ударился обо что-то твердое и металлическое. Вийон услышал тихий хруст, почувствовал боль в животе и груди, а потом убийственная хватка ослабла. С тихим стоном он разжал руки на шее противника и отскочил, чувствуя, как весь перёд йопулы пропитывается кровью. Хромоножка завыл словно пес, зарычал, кровь плеснула у него изо рта. Хотел броситься на поэта, оторваться от железной бороны, на которую насадился. Не смог. Семь железных зубьев пробили его навылет: торчали из груди и живота, окровавленные и страшные, с них свисали мелкие капли крови.

Вийон закашлялся; согнувшись в поясе, терзаемый болью в легких, он сражался с тьмой, что охватывала его разум. Противник умирал. Карлик дергался на бороне, тянул руки вперед, бил о железные прутья ловушки, оборвавшей нить его жизни. Потом начал хрипеть, давиться кровью и скулить. В последнем порыве перед близящейся смертью ухватился за кабат на груди и разорвал его вместе с грязной рубахой, открывая желтоватое дрожащее тело.

Вийон замер. Так и окаменел на коленях, держась за горло. На груди хромоножки было выжжено странное тавро – крест с перекладинами, что заканчивались лилиями…

Горбун подрагивал на железной бороне, плевал кровью, а вор словно зачарованный всматривался в ужасный, выжженный железом знак на груди калеки.

Это была очередная загадка. Еще один след, почти теплый, который можно было поднять.

Вийон чувствовал, что он совсем близко от истины. Так близко, что достаточно просто протянуть руку.

Что-то странное происходило с телом горбуна! Хромоножка умирал, как раз издавая последний вздох. Но когда вытаращенные глаза его сделались неподвижны, поэт почувствовал: что-то здесь не так.

Калека ожил!

Поднялся с окровавленных зубьев и выпрямился, словно горб перестал быть для него помехой. Встал над Вийоном: большой, мощный, светлый, украшенный парой больших крыльев.

Нет, это не горбун двигался. Это из тела его вынырнул и вознесся сильный крылатый херувим. Был он настолько бел, настолько светел, что вор припал к земле, заслоняя глаза истрепанным рукавом йопулы.

Сияющая фигура распростерла большие крылья, а потом взлетела в небеса. Крыша из прогнивших досок разлетелась на куски, распалась с треском, засыпав скорчившегося Вийона дождем щепок. На миг в башне стало настолько светло, что вор ослеп; свет, излучаемый неземной фигурой, жег словно огонь, бичевал хуже раскаленного докрасна металла, казалось, прожигал веки, глаза и рукава одежд.

А потом он исчез – столь же неожиданно, как и появился. Вийон остался один на один со скорченным, окровавленным трупом уродца, насаженного на железную борону. Поэт поднялся на ноги. Остолбенев, рассматривал окровавленное тело, а потом перевел взгляд на снесенную крышу, над которой как раз пролетала стая ворон.

– Херувим?! – простонал он. – Демон? Иисусе Назарейский, Царь Иудейский… Только ангелов тут не хватало!

Подскочил к калеке и заглянул в его мертвые глаза. Горбун улыбался злобно, ощерив поломанные черные зубы.

– Носил его в себе! – охал сбитый с толку поэт. – Этот ангел вышел из него! Но как же это? Зачем бы? А может, я тоже… сделаюсь ангелом?! А если так, то… Боже, мое естество!

Испуганный, он ухватил себя за гульфик. Был тот крепко набит, согласно царящей с недавних пор бургундской моде. На всякий случай он расшнуровал мешочек и заглянул внутрь. Яйца были на должном месте. Оба.

– Значит, – пробормотал сам себе Вийон, – трахаться я могу, а потому навряд ли я – ангел. И пусть оно так и останется.

Развернулся и словно безумный выскочил из башни на улицы Кагора.

– Мастер Петр!

Абрревой закашлял, сплюнул кровью и повернулся к Вийону. Выглядел он хуже, чем обычно, то есть почти как труп. Его сморщенная кожа напоминала сухой пергамент, а тени под глазами делали его похожим на трехдневного покойника. Но все же палач находил еще силы, чтобы перебирать ногами.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал Вийон. – Я нашел свидетеля, одного из приспешников Ру. Увы, он от меня ушел.

– Как это? – прохрипел Петр. – И что теперь будет?

– Не беспокойтесь. Ушел туда, куда скоро направитесь и вы. На тот свет. Но это не все. У него на груди было выжжено странное клеймо. Крест, заканчивающийся лилиями. Говорит ли вам это о чем-то? Не ставили ль вы когда-нибудь такого знака на теле преступника или шельмы?

Палач задумался. Прикрыл глаза, подпер голову ладонью. А потом раскашлялся.

– Был такой. Горбатый и уродливый. Звался, кажется, Дюпон? Дюмон? Да, Морис Дюмон. Годы назад, Вийон. Чуть ли не во времена, когда Карл VII отбил у англичан Бордо. Десять лет, а то и больше.

– Помните, может, кум, за что вы поставили ему это клеймо?

– В точности. Помню как нынче, поскольку мерзкий он был паскудник. Скажу больше: должен был пойти по приговору на костер, но епископ его простил.

– Ага, вот значит как, – пробормотал Вийон. – Значит, был он апостатом?

– Должен был пойти за ересь на костер. Но выдал сотоварищей, а потому его приговорили лишь к клеймению и бичеванию, а потом изгнали из города. Больше он уже здесь не появлялся.

– Был вальденсом? Бегардом?