Светлана Гольшанская - Нетореными тропами. Часть 2. Пророк [СИ]

Я кивнула.

— Чан с водой принеси, тряпки почище и нож на огне раскали. Только чур в обмороки не падать. Я рожать помогаю, а не за малахольными бегаю.

Я снова кивнула.

— Ненави-и-и-ижу! Тебя и этого козла недоде-е-е-еланного! — изрыгала проклятья Хлоя. — И чудовище это внутри тоже… ненави-и-и-и-жу!

— Да будет тебе голосить. Сгибай колени и тужься, — бабка повернулась к роженице и убрала с её ног юбку, — Может, ещё и не разродишься сейчас. Сохраняй силы.

— Не хочу-у-у-у-у!

— А, нет, уже головка показалась. Радуйся! Толкай!

— А-а-а-а-а!

Я сделала всё, что было велено, и вернулась к Хлое.

— Дыши, помнишь, как я тебя учила? Ху-ху-ху! — приговаривала я, вытирая с её лба пот. — Скоро всё закончится. Ну же, ху-ху-ху!

— Отстаа-а-а-ань! Вырежьте это из меня! Вырежьте! А-а-а-а-а! — невменяемо кричала Хлоя.

— Делай только то, что говорю, иначе выгоню, — пригрозила бабка.

Я скривилась, но всё же послушалась. Не время ругаться.

— А-а-а-а-а!

— Тужься, дура, тужься, не ори! Кроме тебя самой, никто тебе не поможет! И выродку твоему тоже.

Я встала за бабкой и выглянула из-за её спины. Уже показались плечики. Последнее усилие!

— А-а-а-а-а!

Багровый комок очутился у старухи на руках. Она передала его мне, и, ловко пережав пуповину щипцами, перерезала её. Хлоя истощённо распласталась на ложе и закрыла глаза. Малыш молчал. Я взяла его за пятки и хлопнула по спине. Он закашлялся и разразился громогласным криком. Голосом весь в мамочку!

— Ты чего творишь? А ну-ка шась отседа! — повитуха отобрала у меня младенца и принялась отмывать его от слизи и заворачивать в пелёнки. — Тоже мне, деятельница великая нашлась.

Протянула ребёнка Хлое.

— Во, малец крепкий. Хорошим помощником будет. Держи!

— Уберите, — пробормотала Хлоя севшим голосом, не открывая глаз. — Им отдайте. Ненавижу!

— Да дура ты! — махнула на неё рукой повитуха и вручила орущего младенца мне.

Я начала его раскачивать, и он тут же успокоился, мирно засопев.

— Проваливайте. В следующий раз ищите другую повитуху, раз вести себя не умеете.

С радостью!

Я открыла дверь и позвала мявшегося на улице Ферранте. Хлое бы отлежаться в покое, но уж лучше у себя, чем у сварливой бабки. Дома и стены помогают.

Я показала мальчика Ферранте.

— У него твои глаза и подбородок.

Малыш и вправду от Хлои взял разве что голос, а всем остальным походил на отца от тёмных курчавых волос и смуглой кожи до тёплых медовых глаз и курносого носа. Хотя, может, с возрастом мальчик изменится. С детьми никогда не знаешь точно. Ферранте вернул его мне, а сам взял на руки ослабшую жену и понёс домой.

Хлоя потихоньку приходила в себя. Ферранте освобождал её от всех забот, кроме кормления. Я навещала их как можно чаще: помогала по дому, готовила, стирала пелёнки, гуляла и приглядывала за малышом.

Хлоя же, слыша, как он плачет, ругалась или рыдала сама:

— Забери его! Заставь его замолчать!

— Как ты с младшими сидела? — спросила однажды я.

— Не сидела я с ними, таких даже не помню. И не хочу, чтобы это повторялось. Не хочу хоронить себя под этим!

— Никто тебя не хоронит. Ведь всё же прекрасно, — пыталась увещевать её я, но тщетно.

Мучило предчувствие, что она вот-вот устроит что-нибудь жуткое, несмотря на наши попытки оградить её от трудностей.

— Жизнь кончена! Я старая дряхлая никому не нужная мамаша, единственный смысл которой — вскармливать спиногрыза.

— Это временно. Скоро он перестанет в тебе нуждаться, и ты пожалеешь, что потратила это драгоценное время зря, — я устала её слушать и отправилась гулять с ребёнком на улице.

Когда звёзды сошлись нужным образом, Ферранте устроил маленькую церемонию наречения. Во время этого единоверческого ритуала ребёнку, который уже точно останется в мире живых на длительный срок, давали имя. До этого Ферранте запрещал называть малыша по-иному, чем малыш, карапуз или «чудовище», как обзывала его Хлоя.

Накануне церемонии Ферранте задержал меня на улице перед домом:

— Приходи завтра в полдень. Неважно, что у вас другая вера. Ты очень много для нас сделала, и я хочу, чтобы ты стала его заступницей. Тем, кто будет наставлять и защищать малыша, если с нами что-то случится. Это часть ритуала.

— Не могу, завтра возвращается воинство. Микаш будет ждать.

— Решай, что тебе важнее: бросится ему шею в очередной раз или разделить с нами этот самый важный из дней. Нельзя быть со всеми одновременно.

— А ты стал жестоким. Я приду. Ведь это бывает всего раз в жизни?

Ферранте улыбнулся и кивнул.

День выдался погожий, жаркий. С утра я прибрала в комнате Микаша, чтобы он вернулся в чистое, раз уж я не смогла его встретить. Ближе к полудню, одетая в лёгкую белую тунику, я пришла на площадь с разбитым фонтаном.

Солнце опаляло посеревший камень искристыми лучами. Повсюду висели лоскуты белой ткани с каплями красного, как кровь, сока, трепеща на ветру, словно бабочки хрупкими крыльями. Важный для единоверцев символ. Фонтан будто пел, призывая в свидетели знойный ветер. Голубоватой дымкой дышали заброшенные дома, словно их окропили живой водой, радовались и жалели, что времени им отвели так немного: ни раны зализать, ни пригласить в себя никого не могут, кроме птиц и бродячих котов.

На высоком бортике фонтана стояли вёдра с водой, миска с разведённой хной и деревянный поднос с постными лепёшками.

На торжество собралось с десяток человек, только самые близкие. Мрачная и осунувшаяся Хлоя качала младенца на руках. Он захлёбывался плачем. За углом, в тени домов таились её братья.

Ферранте ожидал начала церемонии в праздничном белом балахоне, накинув глубокий капюшон на голову. Увидев меня, он заметно повеселел. Я забрала у Хлои малыша. Она отвернулась и всё оставшееся время смотрела в проход между домами, где прятались её братья.

Малыш быстро затих. Я окунула его в тазик с чистой водой. Ферранте высоким голосом напевал молитвы Единому-милостивому.

— Вверяю твоей мудрой воле это дитя и нарекаю его Родриго Диасом, «Днём славным». Ибо он пришёл в наши жизни так же, как приходит «день славный» на смену ненастной и полной ужасов ночи. Пускай судьба твоя будет столь же светлой, а воля столь же крепкой, как имя. Да укажет Единый тебе путь сквозь пустоши суетной жизни, да будет эта женщина, — Ферранте кивнул мне, — Лайсве Веломри, твоей защитой и указующей звездой, когда все остальные светила погаснут. Будь славным, мой сын, и будь сильным, — он поцеловал мальчика в лоб, окунул палец в миску с хной и нарисовал на месте поцелуя рыжую точку. — А ты, Лайсве Веломри, будь ему преданным другом и заступником всю жизнь и даже после неё.

Он так же поцеловал меня и нарисовал на лбу рыжую точку, скрепив наши узы. Родриго, или Руй, как позволил нам ласково называть его Ферранте, уснул. Под сердечные поздравления гостей мы преломили лепёшки и испили ключевой воды. Задерживаться на домашнее застолье я не стала и побежала к Микашу под печальный вздох Ферранте.