Дмитрий Колодан - Мю Цефея. Шторм и штиль

— Говорят, — сказала мать, водя тряпкой по боку кастрюли из-под супа, — по всей границе так. Нет проходу в болота, и все тут. Ни мужикам за утками, ни девкам за клюквой. Покружат в тумане — и назад, покружат — и назад.

— Кто б их винил, — ответил Йозеф, мельник, зашедший продать матери полмешка муки и задержавшийся над кружкой темного пива. — Кто б их винил… после того, что мы сделали с их принцессой, я бы им еще в ноги поклонился за то, что они от людей всего лишь отгородились и знать не хотят. Могли б и похуже отплатить, сторицей.

— Так-то оно так, — согласилась мать, начищая медный бок.

— С принцессой? — пискнула Данка, открыв рот и позабыв драить пол.

— Говорят, принц любил свою жену, — ровным голосом проговорил Йозеф. — Говорят, его отец вырезал камень без ведома и согласия сына, презрев союз с болотницами ради жизни единственного наследника. Говорят, выздоровевший принц так и не простил отца и втайне от него ищет проход на болота, чтобы признать вину и…

— Ай!

— Данка, коза! Вот же коза! А ну-ка, иди сюда, тряпкой отхожу!

Заслушавшись, Данка двинула ручкой швабры по синему кувшину с пивом, стоявшему на стойке.

Данка шла по улице, нога за ногу, в новых валенках. Под валенками скрипел недавно выпавший снег. Принц! Сюда, к ним в поселок, может статься, приехал настоящий принц, который ищет дорогу на болота, чтобы восстановить союз с болотницами. Прямо как в сказке.

Мать разрешала Данке листать книжки из гостиничной небольшой библиотеки, а бабка с горем пополам научила ее читать. Книжные истории Данке нравились. В них говорилось про любовь, которая выше всех преград, про благородных рыцарей и прекрасных дам. Принц, должно быть, скрывается от всех, чтобы его не нашли и не уговорили вернуться во дворец. А это значило, что любой из тех, кто живет сейчас в гостинице, мог оказаться…

— Болотный выкормыш! Тронутая бродяжка! По болоту бродит, с лягушками хороводы водит!

Тереска и Янка, заклятые Данкины подружки-врагини, бежали за ней следом.

— Дуры, — сказала Данка с достоинством, почти как Мира. — Глупые курицы.

— Курица — и то лучше жабы! — крикнула Тереска.

— А ты как раз жаба и есть, — поддержала ее Янка, — настоящая жаба! Скидывай валенки, у тебя там перепонки, точно говорю, ты все в болото шастаешь, думаешь, никто не знает!

— Дуры, — повторила Данка, отступая вниз по улице. — Нету у болотниц между пальцами перепонок, когда они посуху ходят, они ж перевертыши.

— А ты откуда все про них знаешь? В тумане шаталась, с болотницами целовалась!

Только тут Данка запоздало вспомнила, что не надо бы на весь поселок кричать про болотниц и шатания в тумане. Огляделась — вроде никого.

— Курицы ощипанные, — пробормотала Данка, теперь уже себе под нос, и, горбясь, побежала домой. Знобило, ветер сек по ногам жесткой снежной крупой.

В гостиницу приехали новые постояльцы. Сделалось шумно, суетливо. Мать велела Данке идти ночевать к бабке.

Данка обиделась даже:

— А помогать тебе кто будет? Постели поменять, комнаты проветрить, все сама, что ли?

— Справлюсь как-нибудь, — сказала мать. — Ничего.

— Дел же, — растерялась Данка, — невпроворот. Гостям прислуживать надо…

— Гости гостям рознь. — Мать хмурилась, точно у нее зубы болели. — Нынешним господам не нам с тобой, Дануся, прислуживать. Ты иди, поняла?

Так что Данка побежала к бабке, радуясь нечаянному безделью. Та, ворча, загнала внучку на печь, греться. Снаружи в заиндевевшее окно светил тонкий месяц. Данка сидела носом к стеклу, глядя на улицу. От зенита и до вершин деревьев было ясно, перемигивались колючие, холодные зимние звезды. Ниже плыла, стелилась туманная дымка, едва заметно переливаясь в лучах месяца неяркой радугой.

— Рано в этом году холода, — сказала бабка. — Нехорошо.

— Баб, — спросила Данка, — а жабий камень, он какой? Ты его вживую видела?

— Тебе зачем? — отозвалась бабка сердито. — Ну, видела.

Данка вздохнула. Расспросы про болото и болотниц бабка не любила, а кого еще спросишь-то? Данка как-то пробовала поговорить с матерью, вышла одна брань да ссора. Мать даже ходила ругаться к бабке и грозилась отправить дочку к брату, Данкиному дяде, в город, чтобы училась и не забивала себе голову ерундой.

— А ты, — Данка замямлила, не зная, как спросить, — ты его, ну, камень-то жабий… сама… ну…

— Нет, — отрезала бабка. — Сама — не добывала.

Данка шумно выдохнула с облегчением, даже занавеска на окне колыхнулась.

— Они ведь их убивают, болотниц-то, — сказала она жалобно. — Ради камней этих жабьих. Разве так можно?

— Нельзя, — согласилась бабка. — Нельзя, а все равно убивают. Чужая жизнь дешевле своей, Дануся, а у тех, кому своей жизни не жаль, есть родные, любимые.

Данка представила: мама умирает. А она, Данка, с ножом в руках стоит над Мирой. Ей надо вырезать у Миры из головы камень, и тогда мама будет жить. Нет, не представлялось. Ни в какую.

— Ложись спать, — сказала бабка. — Время позднее.

Подоткнула Данке одеяло, села рядом и тихонько запела-забормотала колыбельную. Раньше, когда Данка была маленькая, бабка часто ей пела, а сейчас почти перестала. Слова в песне вроде бы простые, но отчего-то не запоминались, сливались в неразборчивый, успокаивающий шум вроде шороха дождя.

Глаза сами собой закрылись.

Ночью с юга пришло тепло. Данка проснулась под стук воды, капающей с крыши. Сунулась на улицу, под ногами зачавкала подтаявшая грязь.

— Что за девка, — без особой сердитости ворчала на Данку бабка, — все ей нипочем! В мокрых валенках скачет, что твоя коза, и хоть бы хны. Глотай живей отвар, из твоей же давешней клюквы, а ну как все же заболеешь.

— Не заболею, — пообещала Данка, но отвар послушно отхлебнула — пряный, кисло-сладкий, пить такой — одно удовольствие.

Подумав, добавила:

— Я не коза!

Дверь скрипнула, и в дом вошли трое. Без стука, без спроса. Не местные. Этих Данка раньше, кажется, в деревне вовсе не видела. Должно быть, вчера приехали.

Двое незваных гостей были в одинаковых синих с мехом платьях. Между собой они тоже были чем-то схожи: широкоплечие, высокие, с одинаковыми скучными лицами.

Третий, напротив, улыбался, и глаза у него были ласковые и почему-то грустные.

— Доброго дня этому дому, — поздоровался он негромко.

И запоздало спросил:

— Позволите войти?

У бабки на переносице залегла глубокая морщина, но гнать гостей она не стала. Да и то сказать, погонишь тут, вон двое синих уже посреди комнаты стоят.

Человек с ласковыми глазами присел на корточки, и его лицо оказалось на одном уровне с Данкиным.

— Ты знаешь, как пройти внутрь болота. — Он не спрашивал, а утверждал. Голос у него был такой же, как лицо, — душевный, доверительный.