Джон Краули - Бесконечные Вещи

— Нет.

Еще более глубокая зловещая тишина.

— Шкала зарплаты? — спросила она в темноте. — Способ возможной прибавки?

— Не знаю.

— Ты не спросил?

— Гм, да.

— Тебе все равно?

— Гм, ну.

— И о чем ты с ними говорил? Если не об этом.

— О латыни. Могу ли я преподавать латынь.

Ее презрение было столь глубоким, что наконец заставило его приподняться на локте и заглянуть в загадку ее лица.

— Послушай, — сказал он. — Если тебе так много известно про это, про, про... Про жизнь. Про все эти вопросы, которые надо задать. Тогда почему ты, почему. Ты сама, в смысле.

Очень долго она молчала и не шевелилась. Он никак не мог дать задний ход — слово не воробей.

— Ты имеешь в виду, — сказала она, — почему я заговорила. Ведь я дерьмо, никто.

— Нет. Ладно тебе.

Но так оно и было. Он мог видеть это даже по ее неподвижному телу и глазам, глядевшим в темную пустоту номера; он почти слышал ее мысли. Как и он, она каким-то образом пришла в пустоту. Она ушла и не вернулась назад на те перекрестки, на которых свернула; но все равно каким-то образом пустота стала ею, пустота, которая приклеилась или осталась. Она жила в комнате отцовского дома, но это не означало, что она вернулась к отцу или в дом, совсем не означало. У нее не было другой работы, кроме продажи машин, не на целый день, но обычно она пыталась улизнуть, предпочитая подмести пол или навести порядок в бумагах; но она никогда не просматривала объявления о найме всерьез, хотя бы как он.

— Только потому, — сказала она, — что ты знаешь, как попасть в будущее. И знаешь, что оно реально. Но это не означает, что ты думаешь, будто попадешь туда.

У него возникло ощущение — может быть, из-за мягкого равномерного шороха шин больших грузовиков, похожего на прибой, — что его номер находится рядом с морем.

— Но как ты можешь знать, что они есть, или могут быть, или что бы то ни было, — начал он говорить, имея в виду варианты будущего, их метафизическую или онтологическую нереальность — все, что он знал о них; но она тоже приподнялась на локте и воинственно наклонила к нему лицо.

— Ты дурачок, — сказала она. — Что сделало тебя таким дурачком?

Она сказала это в такой манере, что ее слова не казались риторическим вопросом, оскорблением или укором, и Пирс, глядя на нее и пытаясь найти возражение, впервые в жизни спросил себя: действительно ли есть причина, почему он такой дурачок, хоть одна причина, и если есть, то какая, и если наконец ее узнать, то можно ли сразиться с драконом, червем или слизнем, лежащим в основе его существа, и потерпеть поражение или победить? Достаточно ли только знать? Вряд ли. Необходимо, да, но не достаточно, и, в любом случае, это недоступно для Пирса сейчас и впредь, а возможно и навсегда.

Она долго глядела на него и ждала ответа, а потом опять опустилась на подушку рядом с ним. И скрестила руки, как будто стояла прямо и, позабыв о нем, чему-то противостояла.

— Любому будущему, которое подходит ко мне слишком близко, лучше смотреть в оба, — сказала она. — Если оно знает, что для него хорошо.

Он засмеялся, потом еще раз, и, мельком взглянув на него, она выдала:

— Чувствую себя дерьмом. И я действительно в плохой позиции.

— Да, — задумчиво сказал он. — Я люблю женщин в такой позиции. — И они оба рассмеялись.

Позже, намного позже, он перекатился к ней по грустной кровати и — как будто она совсем не спала — она мгновенно повернулась к нему, обхватила его длинными руками и схватила с целеустремленным молчанием человека, который, не умея плавать, хватается за того, кто пришел спасти его, хватается с такой силой, что они могли бы оба утонуть, если бы не достигли берега вместе.

После того, как письмо из Нижней Академии пролежало неделю под пепельницей на его дээспэшном комоде, он внезапно ( ну ладно ) написал, что принимает предложение. Какое-то время он не говорил об этом Ру, по причинам, которые не мог сказать даже другой стороне своей личности, той стороне, которую он не показывал; которую, как ему казалось, он никому не показывал. Когда он решился, она лишь долго смотрела на него, ничего не говоря.

— И когда ты уходишь из «Новинок»? — спросила она.

— О господи, — сказал он.

— Если ты увольняешься, они должны оплатить тебе отпуск. Зарплата за неделю. Или десять дней. Может быть, тебе следует уйти в отпуск. Прежде чем начнешь новую работу.

— Конечно, — сказал он. — Предпринять поездку по туристским местам. Снять мотель.

На мгновение он увидел ее голову, как будто охваченную языками пламени обиды, как у Оза в фильме, и ожидал ужасных проклятий. Было бы здорово уехать, убежать и спрятаться где-то прямо сейчас, подумал он, как будто было где.

— Ладно, — сказала она и ушла, коротко простившись.

— Я получила приглашение, — с порога сказала она, вернувшись через пару дней. Она протянула отпечатанное на машинке авиаписьмо [448] . — Я еду в Утопию. Может быть, ты тоже захочешь поехать.

— В Утопию. Это Нигде [449] , знаешь ли.

— Она настоящая, — сказала она. — Настоящая Утопия. Самое лучшее место. Я много лет мечтала туда попасть.

— Я тоже, — сказал Пирс. — Много лет. Все мечтают об этом.

— Ну, это место не может быть для всех, — возразила она.

— Не может? — спросил Пирс.

— Они его разрушат.

— А, — сказал Пирс.

— Массы, — сказала она. — И ты получишь страну Старшего Брата [450] .

— Плюс нехорошие, — сказал Пирс [451] .

— Ты сам увидишь, — сказала она. — Если поедешь со мной.

— Ты знаешь, как туда добраться? Мне казалось, что дорога туда мало кому известна.

— Знаю, — сказала она и достала из сумочки толстую книгу. — У меня есть путеводитель. Видишь?

Книга, еще одна. Карта, маршруты, указания. Но это была совсем новая книга в блестящей красочной обложке, она говорила: «Поехали!» счастливыми буквами и предлагала это с простодушным восторгом, и вот тогда мир развернулся и показал землю, которую описывала книга, — яркую, красочную и самую что ни на есть настоящую.

В Утопию надо было лететь; он никогда не путешествовал в том направлении — на кривую шею континента, очень близко от пиков Дариена [452] .

— Я не могу ехать в тропики, — сказал он, когда они уже ехали в аэропорт. — Я ненавижу пляжи. У меня пляжефобия.

— Да ну!

— Однажды я сгорел, — сказал он. — Я лежал на голой гальке и смотрел на солнце. С сотней других, тоже голых, каждый на своем полотенце. Как будто попал в ад на земле. И бессмысленное море, повторяющее себя.

— О, ради бога. — Она уже надела солнцезащитные очки, несмотря на слабый зимний свет. — Просто не лежи там. И не пытайся читать . Держу пари, ты попытаешься читать.

Он не согласился.

— Тяжелые книги. Мелкий шрифт. — Она перешла на полосу, ведущую к аэропорту. — Нет. Нет и нет. Тебе надо будет утром вставать и гулять.