Рина Море - Огонь и Ветер [litres]

– Каким образом? – жадно спросила мама.

– Его Величество однажды поразил танец л’лэарди Вераны. Если она станцует для него сегодня, возможно, он сменит гнев на милость.

– Но вы же сами запретили нам выступать. И мы репетировали вовсе не танец. По правде говоря, у Сибрэ были не лучшие учителя, – забормотала мама.

– Я не буду навязываться Его Величеству, если он не желает меня видеть, – резко сказала я.

– Его Императорское Величество огорчен и разгневан, но он, несомненно, сменит гнев на милость, если вы принесете свои извинения.

– Разумеется. Разумеется, – повторяла мама, заламывая руки.

– Пойдемте за мною, л’лэарди Верана. – Горбоносый галантно подставил мне согнутую в локте руку, кивнул маме: – К слову, родственникам приготовлены места в зале. Вскоре начнется представление. Вам лучше быть в зале, чтобы не пропустить выход дочери.

Я неуверенно последовала за горбоносым, подталкиваемая в спину мамиными молящими глазами. Он невозмутимо болтал:

– Полагаю, вы слышали о нашей восходящей звездочке – Дахале? Я думаю, артистка не откажется помочь л’лэарди подготовить номер.

Хмурюсь. Я слышала о какой-то артистке Дахале. Тетя Кармира и еще какие-то бабушкины знакомые присутствовали на выступлении танцовщицы и остались возмущены излишней вольностью и непристойностью танца. Итак, горбоносый увел меня от растерянной мамы и тети Кармиры в царство пудры, духов и битых молью театральных костюмов.

С первого взгляда танцовщица Дахале показалась лет на десять младше своего настоящего возраста – бойкая девчушка с треугольным лицом. Для начала мне предложили облачиться для выступления в концертное платье из полупрозрачного шелка с юбкой ненамного ниже колен. Я повторила, что, во-первых, не собираюсь навязывать свое присутствие Его Величеству, хотя буду чрезвычайно благодарна, если господин придворный устроит мне двухминутную аудиенцию либо же согласится передать Его Величеству мои глубочайшие сожаления относительно одного неприятного эпизода на турнире; а во-вторых, это ужасное платье я, разумеется, не надену.

– Это платье и танец и есть ваше извинение, л’лэарди Верана, – неожиданно ответил горбоносый. – Единственное извинение, которое Его Величество будет согласен принять.

– Но это же непристойно.

– Но ведь вы хотите заслужить прощение императора? – спрашивает горбоносый вкрадчиво.

– Несомненно.

– Что ж, тогда ради этого вам придется пожертвовать своими вкусами в нарядах и, возможно, гордостью.

С этими словами горбоносый вышел из комнаты, оставив меня в тягостных раздумьях. Что это – приказ императора, злая шутка придворного или что? И как мне поступить?

Топ-топ, топ-топ, топ-топ-топ. Это мои ноги выбивают ритм, простенький и глупенький, как жизнь, топ-топ. Последняя соломинка, чтобы случайно не начать думать, – топ-топ. Земляные топают громче всех, они угрожают, они пинком рождают землетрясения и смотрят угрюмо исподлобья, а еще прыгают на полусогнутых, как жабы. Водяные вытягиваются, гибкие, волны проходят по их телу, лица изменчивее морской глади, улыбка сменяет слезы скорее, чем поймешь, что было первым. Огонь совершенен, в огонь так долго смотрят, потому что никогда не успевают увидеть миг превращения щепки в искру. Воздушные не боятся упасть в прыжке: в воздухе легче, особенно когда ноги так болят.

Топ-топ. Когда ноги, бешено вбиваемые в сцену, вдруг запутаются, вдруг откажутся двигаться, я смогу рухнуть только на руки. Ах, я же хотела пройтись колесом. Я в детстве когда-то могла. Вспомнила – и смогла, потому что не думала.

Гораздо труднее потом подняться со сцены. А я и не поднимаюсь, сижу, вытянув дрожащие ноги, – что мне?

Даже аплодируют. Не ожидала. Кричу:

– Ваше Величество, вам понравился танец?

Он центр притяжения, самый яркий светильник этого огромного величественного зала, украшенного золотом и лиловым бархатом. Он все в том же простом черном мундире, в котором был на ярмарке. У него непроницаемое лицо. Но, мне кажется, он в ярости.

– Ваше Величество? Вы не можете решить?

Как четко и звонко разносится каждый звук под этими раззолоченными сводами! Император встает.

– Вы прекрасно танцуете, л’лэарди Верана. Мы благодарим вас за доставленное нам удовольствие.

– Значит, мне положена награда? Короли и владыки всегда награждали артистов! – кричу.

– Чего вы хотите?

Брови императора сдвинуты. Пахнет грозой. С трудом поднимаюсь на ноги. Нехорошо это – беседующий со мной император стоит, а я сижу. Звенят пришитые к моему наряду бубенцы. Найденные в театральной гардеробной красно-синие штаны и куртка шута оказались мне как раз впору. Любезная Дахале принесла короткий черный парик с густой челкой и помогла ярко раскрасить лицо: красные пятна румянца на выбеленном лице, жирно, черным подведенные глаза, бледная полоска делит пополам ярко-алые губы.

– Чего вы хотите, л’лэарди Верана?

– Хочу должность придворного шута.

Император помолчал, усмехаясь, – не от веселья, а, кажется, от абсурдности происходящего.

– Но разве это подходящее занятие для л’лэарди? Благородной сагане положено быть женой и матерью, а не объектом насмешек.

– Не знаю, – я пожала плечами, – по-моему, это самое лучшее занятие. Только шуты могут никакие роли не играть, а быть собой. Только шуты могут говорить правду в глаза, и это никто не сочтет неприличным. В конце концов только шуты могут смеяться даже над правителями.

Воцарилась оглушительная тишина. Я смотрела только на императора.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Я подумаю над подходящим для вас занятием.

Желтая Ae целует пятном света колючий бок своей хмурой сестры Лум, а красная, как конфетка-леденец, Юта на другой половине неба купается в черных облаках. Три луны высвечивают дорогу, по которой я бегу. По обе стороны моей тропы высокие, мне по плечо, травы, позади – столичные предместья и распахнутое окно, в которое я вылезла, впереди, в конце дороги, – море. Это все, что я знаю. Мне нельзя думать. Говорят, в царстве мертвых, если хочешь из него вернуться, ни за что нельзя оглядываться назад. Ну а в царстве безумия нельзя думать!

Я бегу, как летала в снах. В прыжке мои ноги едва задевают верхушки трав. Юбка хлопает на ветру. Вес тела уменьшается. Лунный свет тяжел и сладок, как вино. Ночные мотыльки ударяются в лицо, признавая за свою. Маленькие деревенские огоньки загораются среди скал. Сворачиваю с тропы, грудью пробиваясь сквозь травы. Кто знает, что за люди живут в стране безумия. Лучше подальше от огней. А травяное море бежит по скалам вверх. Обрыв.

Обожаю стоять на краю. Море неспокойно, рычит, бьет скалы. До полета один шаг.