Анна Алмазная - С приветом [СИ]

За окном во всю стену всходит красное, словно умытое кровью солнце.

Пронизывающий ужас стекает на пол капельками пота. Здесь нет спасения. Нет жалости. Нет даже шанса пошевелиться : жестко и безжалостно фиксируют положение тела кандалы и цепи.

— Я пришел к тебе с приветом…

Тихий, вкрадчивый голос проникает глубоко в душу , разъедая ее горьким ядом. О на рвется в отчаян ной попытке освободиться, но лишь бессильно повисает на отозвавшихся вибрацией цепях.

— Рассказать, что солнце встало…

Чужое дыхание обжигает шею . Мягко, почти ласково, касаются ключиц его пальцы …

— Что оно горячим светом…

…оценивающе скользят к шее, потом к лопаткам, пробуя, вырисовывая на обнаженной коже замысловатые узоры …

— По листам затрепетало…

И вновь рывок, слезы на глазах. Прикушенная до крови губа и немой крик, когда его пальцы начинают втирать в кожу мазь. Чтобы кровь сворачивалась быстрее . Он не хочет ждать, он хочет быстрее начать работать.

Он все объяснил, еще вчера, перед пыткой.

— Рассказать, что лес проснулся…

Голос его тихий, мягкий, как и осторожные движения его пальцев. Мазь впитывается в кожу быстро, отзываясь легкой прохладой и онемением.

— Весь проснулся, веткой каждой…

Берет со столика плеть. Она застывает, ожидая неизбежного.

— Каждой птицей встрепенулся…

Свистит в воздухе плеть, рвет кожу, и мир вспыхивает острой, на грани выдержки, болью . Крик. Чужой и ее. Слезы по щекам. И медленное, болезненное возращение в реальность . Нет! Пожалуйста!

Он промокнул рану мягкой тканью, убирая кровь, улыбнулся и вдруг сказал:

— Ах да, я и забыл. Загадай последнее желание, девочка!

Как сложно сосредоточиться… еще сложнее разжать губы и сказать…

- Создателя нет, моя девочка, — ответил художник, вновь поднимая руку с плетью.

Эти слова были страшнее боли. Они убили последнюю надежду.

В аське:

Пик: Слушай, этот человек действительно гений. Я на его картины насмотреться не могу. Смотри, как он шрамы разрисовывает…

Лили: Я что, шрамов не видела?

Пик: Да там сами шрамы — сложный узор. Только на них можно любоваться годами. Боже, я в его «Маленькую воительницу» влюбился! Какое шикарное тело… интересно, где он такую модель взял? Я и не думал, что свежие шрамы могут быть столь потрясающе красивы! А они настоящие, ты понимаешь? Мне иногда кажется, что их можно потрогать. Не, такого ни с помощью графики, ни с помощью фотошопа не соорудишь. Тут душа нужна, талант. Боже, я полдня на выставке рядом с этой картиной стоял!

Лили: Какая душа? Шрам это рана. Это боль, до тебя не доходит? И вообще иди и купи, повесь над кроватью и любуйся, а не морочь мне голову.

Пик: С ума сошла? Эта картина таких деньжищ стоит, что у меня вовек не водилось. Говорю же тебе, человек — гений! По буквам прочитай — г-е-н-и-й он! Признанный.

Лили: Достал со своим гением, понимаешь?

Пик: А в прошлый раз он нарисовал мужика с выколотыми глазами. Это было великолепно!

Лили: Ты, кажется, не понял…

Пик: Кровь по щекам лилась… а он играл на флейте. Будто и не замечал. На фоне заката… Ангел любит рисовать закаты. Я понимаю, пафосно, но красиво же!

Лили: Достал!

Пик: А его клеймо на животе беременной девушки? Эксперты говорят, что ожог и в самом деле так выглядит. Но какой ожог… ангел раскинувший крылья. Красотень!

Лили: Все, я предупредила. Выхожу из аськи. Наслаждайся своим художником сам, садист несчастный!

Некоторое время Петр молчал, уставившись в лежащие перед ним страницы. Дима знал — прочитал. Прочитал и теперь то ли переваривает впечатление, то ли собирается словами, чтобы отругать.

Впрочем, Диме уже все равно.

За окном кафе шел дождь. Наверное, последний в этом году ливень. А настоящая, золотая осень, все тянет, не спеша приходить. И деревья зеленые, будто в коричневых, некрасивых пятнах, несмотря на середину октября. Да и зелень какая-то… вялая, ненастоящая.

Всемирное потепление? Или местный траур по Нине?

Официант поставил на округлый, коричневый столик чашечку кофе для Петра и стакан чего покрепче — для Димы.

— Опять пьешь? — спросил Петр.

Это было первой фразой за последние пять минут. Молчание убивает. Впрочем… в молчании ли дело? Весь этот долбанный мир — убивает.

— Скажи мне на милость, — спросил вдруг Петр, откидываясь на спинку стула. — Это что?

— Это окончание романа, — мрачно ответил Дима, принимаясь за коньяк. Горчит. Вся эта жизнь горчит полынью. И вкус тот въелся в гортань, ее разъедая. И не избавиться, как ни старайся.

— Зло победило?

— И что? — глупый вопрос. — Тебе подавай хэппи-энд? С какой стати?

— Да какой тут хэппи-энд… Знаешь, по мне эта фраза о создателе неуместна.

— Для тебя неуместна, а для меня…

Бога нет. Это он думал, стоя над ее открытой могилой. Нет и быть не может. Первые комья полетели на гроб.

«Знаешь, когда я молюсь, мне кажется, что со мной ничего не может произойти плохого, понимаешь, — как-то сказала она. — Просто… чувствую себя защищенной. Чувствую, что всегда есть кто-то рядом, хотя, кажется, что никого и нет… всегда. И никакая случайность меня не сломит.»

Интересно, дерево это случайность? Мокрая дорога, визг тормозов, потеряла управление… мгновенная смерть. Случайность. Вся его долбанная жизнь разбилась вдребезги, а они только и знают, что повторять — случайность! Он ненавидел это слово.

— Да и концовка эта какая-то странная, на тебя не похожая.

— Насколько я помню, ты требовал кровищи, — начал раздражаться Дима. — А теперь недоволен?

— Наверное, нет… это не твое. И эта фраза… как будто ты обижен… на Бога…

Нельзя обижаться на то, чего нет. Или можно? Наверное, все же можно. Даже ревновать можно. Вечерами, когда она стояла на коленях перед иконой и перебирала в пальцах бусинки ряжанца, шепча: «Верю Тебе!» Даже не в тебя, тебе, что ее страшнее! Сколько раз она это повторяла? В бесконечность? А толку? Могилка, крестик, цветочки?

Ненавидел, как же он все это ненавидел! И дождь этот, и застывшую осень, и жизнь ненавидел! А больше всего, как ни странно, — свои романы! Взять бы этот ворох бумаги, да в костер! Там ему и место, а компьютер? Через окно. Кому-нибудь на голову. И тоже улыбнуться грустно и сказать: «Случайность.»