Анна Алмазная - Его выбор [СИ]

«Прости, отец, но не я не могу исполнить своего обещания…»

Но надо как-то жить дальше. Другого вождя у Виссавии нет. И не будет.

Отсюда, с обрыва, укутанное в бархат сосен поместье походило на игрушечный домик. Сестренке такой луну назад подарили, на трехлетие: белоснежные стены, завитушки лепнины, острые башенки по углам.

Но настоящий домик, погруженный в закатное марево, был гораздо забавнее игрушечного: фигурки в нем двигались сами, то появляясь в окнах, то исчезая. Каждая была по-своему интересна. Внутри каждой бурлила своя смесь: любви, ненависти, смеха, зависти. Многих Рэми еще не понимал до конца, но всегда был рад попробовать, запоминая неповторимый привкус: то легкая горечь, то приторная сладость, то капелька кислинки. Так много всего. Так трудно запомнить. И нет рядом учителя, который может подсказать… ...запретить. Нельзя играть с «фигурками». Нельзя «подавлять чужую волю». А если охота?

Изнывая от грызущего изнутри страха, Рэми-таки сорвался. Заставил круглолицую служанку улыбнуться, вспоминая давний зимний вечер и тихий голос матери, рассказывающей сказку. Заставил голодного прислужку заглянуть за портьеру, туда, где Рэми припрятал вкусный пирожок. Заставил конюшего, на глазах Рэми пнувшего собаку, зайтись черным, удушливым страхом… Это было так легко. Так забавно. И помогало преодолеть холодной змей свернувшийся внутри страх... Рэми не хотел думать о той ночи. И про дядю вспоминать не хотел. И про обжигающую боль, и про тихую силу целителя, и про бешенную скачку в ночь. Не хотел.

— Хей! — требовательно потянула за рукав сестренка.

И как только тут оказалась? Рэми хотел обернуться, но застыл как вкопанный. Так и не смог оторвать взгляда от сгустившихся вокруг дома облаков цвета запекшейся крови. Кровь… почти черная в полумраке. Бледная служанка оттирала ее тряпкой, пока Рэми бился в руках целителей, а браслет на руке нагрелся так, что выдержать было невозможно. Нельзя вспоминать о той ночи! Мама говорила, что нельзя!

Страх вновь вгрызся в душу, нахлынула тяжелая тревога. И не к кому с этим пойти. Учителей больше нет, брат и мать не понимают. Почему?

Почему Элизар оказался таким? Почему не пришел как прежде, не улыбнулся, не прошептал: «Ирехам лерде, Нериан, ирехам доре…» («Расти быстрее, Нериан, расти счастливым…» (висс.))

— Ирехам лерде, Лия, ирехам доре…— прошептал Рэми, прижимая к себе сестру.

Забавная она. Плаксивая и нежная. В глупом, похожем на взбитые сливки, пышном платье, а все равно забавная. Всего на три года младше, а, кажется, что на целую вечность. Вечность — это долго, говорил учитель. А еще говорил, что однажды сестра вырастет и станет лучшим другом, как станет другом Рэми для Ара. Жаль, что пока он Ару только мешает.

— Рэми, — заныла малышка, обнимая его за талию. — Пойдем…

— Нет, я еще останусь.

— Рэ-э-эми! — надула губки сестренка. — Пойдем!

Рэми покачал головой. Он не хотел никуда идти. Здесь, в теряющем последние листья буковом лесу, было хорошо. А в поместье его боялись. От чужого страха мутило больше, чем от собственного, и только там, где не было людей, Рэми мог вздохнуть свободно. Учителя предупреждали. Учителя говорили, что ему еще рано открываться миру. Рэми не верил… еще недавно не верил.

Он закрыл глаза, вздохнув. В столице его всегда прикрывали магическими щитами, и чужие эмоции были едва ощутимыми, как запах пыли в солнечный день. Оттого и не знал Рэми, что его так ненавидят.

Здесь мир взорвался чужой болью. Ненависть. Шепот по углам: «Отродье, высший маг». Кошмары ночами, тихие всхлипы в подушку и неожиданно теплые руки брата, прижимающие к груди. Ар, Лия, мама и няня были единственными, кто не боялся. И в то же время все равно не понимали. Мама только отмахивалась от попыток Рэми объяснить, говорила, что сына разбаловали, слишком долго держали под щитами, что он мужчина и должен справляться сам. Только Рэми совсем не знал как.

А Ар не мог помочь: он был старше и жил иначе. Рэми хотел жить как брат, но пока не умел. И чувствовал, что частенько мешает Ару, что брат раздражается, хоть и не подает вида. Что брату сложно быть с Рэми слишком долго. Это сильно ранило.

Элизар был другим, он понимал. Он гладил волосы Рэми и, улыбаясь, стирал со щек племянника слезы обиды: «Ты как луч солнца во мраке, невозможно тебя остановить. Другие люди всегда будут тебе завидовать, бояться. Ты научишься с этим жить. Мой черноглазый мальчик… Нериан. Ирехам доре…»

— Зерхэ, Элизар? (Почему, Элизар? (висс.))

— Я же просила забыть о моем брате, — всполошил Рэми голос матери. — Вытри слезы, сын. Мужчине даже в шесть не пристало плакать.

Рэми поспешно отпустил сестру и поднялся, всеми силами пытаясь улыбнуться. Он никогда не знал, что чувствовала мать: она не позволяла заглянуть за окружающие душу щиты. «Ледяная архана» — называли ее украдкой слуги. Но Рэми все равно не видел в ней ничего холодного и ледяного. Разве может быть холодным цвет ее волос? Мягкий, теплый, как нагретая солнцем земля. И глаза у нее теплые. И кожа будто теплом изнутри светится. И руки ласковые, украшенные на запястьях вязью синих татуировок.

У Рэми такие же, как и у каждого высокорожденного, архана. Сложный ажур бесконечно меняющегося узора, за которым так интересно наблюдать, вслушиваться в едва слышимый шепот силы. Магия татуировки выдавала слабости хозяина, жаловалась на его плохое настроение или на излишнюю злость к миру. Она была и предателем, и верным слугой, как объяснял учитель, она защищала и в то же время карала... она была даром богов и их проклятием.

Татуировки простых людей, рожан, не светились магией так ярко, да и цвета они были другого — от грязно-желтого до чисто-золотистого. Нити спали на запястьях, двигались медленно, лениво, редко просыпались в полную силу. Их магия не шептала, не пыталась разговаривать, да и не было ее почти. Рожане не были магами, может, потому и боялись? Ир говорил, что так часто бывает — люди боятся того, чего не могут понять.

Может, потому?

— Рэми! — вновь окликнула мать. — Ты слышишь меня?

Мальчик обернулся и растворился в ласковой улыбке, забыв о страхе. Мать была красива. Рэми мог днями любоваться ее чистой, прозрачной кожей и огромными глазами, опушенными длинными ресницами. Ни у кого больше не было таких глаз, как два теплых озера, в которые было приятно окунуться с головой, когда она улыбалась. Но улыбалась она так редко.

— Идем, сын, — протянула мама руку. На тонком запястье звякнул, тревожа нити татуировок, золотой браслет.

— Я хочу посмотреть, — упрямо уставился в рыжую траву Рэми.