Марина Голубева - Либерия

— Гля, гля! — Митороха возбужденно тыкал пальцем в корчащееся на снегу тело. — Ща он, этого… того… в прах рассыплется.

Целовальнику было так интересно, что он, забыв о страхе, подошел поближе и с любопытством вглядывался в посиневшее лицо парня. Но тот ни сгорать, ни помирать, похоже, не собирался. Ему, наконец, удалось вдохнуть, он зашелся хриплым кашлем, а затем затих, свернувшись клубочком и вздрагивая.

— Ну что? — спросил отец Кондратий, придирчиво разглядывая лежащего парня. — Ничего с ним и не сделалось. Кабы был оборотень, так от святой воды, небось, сразу бы скукожился. А так, мужик как мужик, мокрый только. Говорю же, Митроха, спьяну вам с Лапшой померещилось.

Целовальник обижено засопел, но возразить было нечего.

— Тащите-ка его, робятушки, в поруб, — махнул рукой казначей, — Пусть до завтра посидит, а там разберемся с ним.

— Не преставился бы до утра-то, мокрый да с разбитой башкой, — жалостливо вздохнул чернобородый монах.

— На все воля Божья! — смирено произнес отец Кондратий, крестясь. — Беспокоить отца Софрония, на ночь глядя, не буду. Он, чай, уже вечернюю молитву творит. Не след, от такого дела его отрывать ради какого-то проходимца.

На старика привратника, осуждающе качающего головой, внимания никто не обратил. Старец проводил взглядом монахов, тащивших побитого парня, пошамкал беззубым ртом и, тяжело опираясь на посох, побрел вглубь монастырского двора.

Голоса бубнили, толкались в голову, усиливая и без того невыносимую боль, но смысл их не доходил до сознания. Оставалось лишь ощущение опасности, будившее звериные инстинкты. Алексей пытался вырваться из кровавой мути полубессознательного состояния, но это не удавалось — все оставшиеся силы уходили на борьбу со зверем. Он чуял опасность и стремился на свободу, желая рвать врагов клыками, разбрасывать ударами сильных лап, а затем бежать прочь из вонючего города в лес, где нет злобных людишек, где чистый воздух и пушистый снег. Это казалось разумным, ведь свою битву человек проиграл, и вместо него, обессиленного и сдавшегося, должен прийти зверь. Но разум Алексея отключился после удара по голове, осталось лишь желание жить и понимание, что выжить сейчас сможет только человек. Тошнота и боль лишали сил, ослабляли волю и открывали лазейку зверю. И все же, молодой человек упорно сопротивлялся, балансируя на грани бытия. Измученный этой борьбой и болью, он уже почти сдался, как на него обрушился водопад ледяной воды. Ему показалось, что сердце остановилось, а, может, так оно и было. Алексей корчился на снегу, хрипел, пытаясь вдохнуть, а когда это, наконец, удалось, понял, что свободен. Зверь забился в самый отдаленный уголок души и затаился там, поскуливая от страха. Молодого человека била дрожь, холод был такой, что темнело в глазах, но он облегчено вздохнул и свернулся в клубочек, стараясь сберечь остатки тепла.

Алексей не сопротивлялся, когда его куда-то потащили — не было ни сил, ни смысла. Надо сначала прийти в себя, все обдумать и решить, что делать дальше. Главное, чтобы его хоть на время оставили в покое. Возможно, он снова потерял сознание, потому что не помнил, куда его волокли, и не чувствовал, как кто-то сердобольный перевязал разбитую голову и закутал козлиной шкурой. Она мерзко воняла, но позволила хоть немного согреться.

Судя по кромешной тьме, его заперли в подвале без окон, а может, просто, уже наступила ночь. Молодой человек прислушался к своим ощущениям — чувствовал он себя вполне терпимо, даже голова не болела, хоть ей досталось уже во второй раз. Усмехнувшись, подумал, что, наверное, голова у оборотня — не самое слабое место. Только вот затекли связанные руки, и Алексей пошевелил пальцами, чувствуя, как огненные иголки вонзаются в онемевшие кисти. И еще зверски хотелось есть, организм много сил потратил на восстановление и теперь требовал «топлива». Регенерация имела свои особенности и протекала по-разному. Когда ему в XVIII веке какой-то ненормальный прострелил грудь (тогда это была еще простая пуля), рана затянулась почти мгновенно, а здесь после удара кочергой процесс восстановления занял значительное время. Да и сейчас прийти в себя удалось далеко не сразу. Возможно, оказывает влияние количество адреналина в крови, азарт драки, звериная ярость.

О том, что будет с ним дальше, Алексей решил не думать, планировать что-то было бесполезно. В этом мире любые планы летят псу под хвост, все идет наперекосяк и не так. Сейчас его больше волновало то, что во время драки он потерял шапку. Если ее найдут и обнаружат под подкладкой амулет колдуна, тогда ему, действительно, не поздоровится.

Послышались звуки шагов и приглушенные голоса, похоже, узника решили навестить. Ничего хорошего от посетителей Алексей не ждал, но это все же лучше, чем неизвестность. Загремел открываемый засов, скрипнула дверь, и в помещение хлынул поток света. После мрака тюремной камеры огонь факела казался необычайно ярок. Молодой человек зажмурился, но свет пробивался даже сквозь закрытые веки.

— Эй, парень, ты живой ли? — в голосе звучала искренняя тревога, что удивило и порадовало Алексея — значит, бить не собираются.

— Живой я, — откликнулся он.

— Слава тебе, Господи! Вставай, пойдем, там отец настоятель тебя видеть хочет.

Алексей с трудом поднялся и, спотыкаясь о какое-то тряпье, шагнул навстречу голосам. Его подхватили под руки и поволокли в коридор. Глаза, наконец, привыкли к свету, и молодой человек увидел, что один из провожатых тот самый чернобородый монах, который его «пымал».

— Слышь, паря, ты уж меня прости, Христа ради, — зашептал монах, тычась в ухо колючей бородой. — Это ж я тебя оглоблей по голове благословил. Не хотел, ить, так-то сильно, да удара, видать, не сдержал. Я уж и молитву о твоем здравии сотворил, и свечку в храме поставил. Прямо, душа у меня о тебе изболелась.

— А перевязал меня тоже ты? — спросил Алексей, удивленный столь бурным раскаянием звероватого на вид чернеца.

— Дык, кто же еще? Я ж в монастырь-то почему подался? — тараторил монах, таща пленника по извилистому коридору. — Гневливость одолела. Я здесь на Москве ватажничал. Бывало, как накатит что, зверею, прямо. Скольких людей перебил, страсть! А как убью, али покалечу, так белугой реву. Жалко, стало быть. Не выдержал я этой муки и в монастырь подался послушником, все наворованное пожертвовал. Ну, вроде, отпустило, а тут ты подвернулся, и я снова оскоромился. Но, слава Богу, не до смерти пришиб!

— Хватит языком-то балаболить, — одернул чернобородого второй провожатый, — а то от твоей болтовни, он точно преставится. Да и отец Софроний за задержку прогневается. Враз посохом по хребтине огребем.

Монах хмыкнул, но замолк. Алексея снова начал бить озноб, то ли от мокрой одежды, то ли от страха — встречи с настоятелем он побаивался.