Таисья Пьянкова - Берегиня

— Ну ведь плачет. Ты же сам слыхал.

— Чтоб тебя мухи заели! — не утерпел дед. — Плачет. Плакать может и ключик, — вдруг придумал он и обрадовался своей придумке. — Может, родничок открылся на ёриковом дне. Вот и хлюпает, пузырится.

Надо будет поутру оглядеть досконально всё парусло и всяким страхам положить конец. А теперь давай досыпать.

Утром Дёмка путём еще и не проснулся, а уже принялся размышлять, что перепончатая лапа на старице и огонь подводный — всё это и на самом деле могло привидеться ему во сне. Но подумать только, до чего же отчётливый сон. Однако дедушка прав: не мужиково это дело — верить во всякие небылицы. Сейчас вот он проснётся окончательно — и всё вокруг него по-прежнему окажется понятным и надёжным. Сейчас разбудит он Леона Корнеича, похрап которого чуть слышно трепещет в сонной избе; сейчас они соберутся с дедом и пошагают на парусло — глядеть ключик. Где вчерашним буруном вскипит вода, там он и открылся — родничок. Устроются они на суковатой карше, станут глядеть на певучий бурун, потом Леон Корнеич запоёт тихонько на тёплую погоду, на ясный восход, на спокойный среди тайги 6ёрик. Запоёт очень даже молодым голосом:

Дёмка подхватит тоненько, звонко. Будто прошьёт чистую холстину дедовой песни золотым шнурочком:

Придумывает Дёмка в полусне скорую радость хорошей песни, только взамен красной девки на земляничном поле видится ему Улейкино парусло, в приглядной же глубине его — зелёнолапый да всклокоченный водяной. Нехристь этот совсем по-ребячьи трёт кулаками глаза, хнычет, взглядывает из-под воды на Дёмку, шевелит толстыми губами — что-то хочет сказать парнишке. Вот уж Дёмка вроде бы и слышит стонливый голос его: ску-ушно-о... При этом водяной тянется к поверхности ёрика пальчатой лапою. Парнишка вздрагивает и окончательно просыпается, даже похватывается на топчане.

В хатёнке ранняя зоревая смурь. И без того, при единственном оконце, робкая, она ещё занавешена старой дедовой рубахою; за рубахой — скорое летнее утро. По оконному стёклышку ползёт мотылёк. В глупой надежде прошибить стекло, чтобы вырваться на простор, он время от времени вспархивает, быстро колотит по стеклу крылышками. Этот трепет Дёмке больно знаком. Его-то он и принял спросонок за дедово похрапывание.

Ещё не дозволяя себе поверить в обман, парнишка осторожно ловит мотылька, заключает его в горсть, чтобы во дворе выпустить на волю, и только потом различает в смурной избе, что Леона Корнеича на припечке нету. И это уже никакой не сон.

Дёмка не бежит, Дёмка выстреливается из избы. Ему некогда глянуть, куда летит с его ладошки мотылёк. Он несётся на сухорусло с такой быстротою, будто Леон Корнеич, не сказавши, покинул его навсегда.

А ведь Дёмка не помнил того случая, чтобы старый Самоха позволил себе сказать кому-то хотя б одно ненадёжное слово. Однако же обидой дедов обман Дёмку не опалил. Понял парнишка: происходящее принимает столь крутой оборот, что дед вынужден таиться...

Дёмка свернул с тропы, полез напролом черёмушником. При этом он умудрился ни сушняком не стрельнуть, ни горластую ворону не всполошить...

А тайга?

Тайга затаила дыхание: что будет?! Даже малая птаха нигде не пискнула, ветерок не пробежал по веткам, не подхватил на широкую ладонь самоцвет шелкопряда [45] Сосновый шелкопряд — бабочка. , не вскинул его на луч раннего солнца, не закружился рядом от радостной красоты...

Когда Дёмка пытался проглядеть впереди чащу, то в просветах виделась ему луна. Она висела на далёком небосклоне пустая и мёртвая, будто от неё за ночь остался один лишь обглоданный череп.

Мертвая луна, мёртвая тишина, мёртвый ветер...

Может быть, уже и деда нету в живых?! А что? Заманила его нечисть в глубину омута, рясковым квасом опоила. Лежит теперь Леон Корнеич на глубоком дне, перегнулся старым телом через какой-нибудь топляк, не дышит...

От таких страхов в голове у Дёмки угар поднялся. В затылке заломило, затюкало в висках, в глазах тайга крупными волнами пошла. Не замеченная другом своим малым, рябина Катерина встряхнула удивлённо кудрями. Да тут клён Семён поспешил кинуть ей резной листок, словно подал дружескую ладонь, уверил: не беспокойся-де, красавица, всё станет на свои места.

Когда, наконец, запоблескивал меж подъёлков заревою водою ёрик, парнишка из черёмуховой чащи метнулся сквозь полосу чистого сосняка, ежом нырнул в подлесок, проюлил им чуть ли не до самого хрящатого мыска и вот уж нюхалка его высунулась из ракитника, взгляд кинулся до коряжины...

Дёмка сразу же разглядел своего очень даже живого деда. Леон Корнеич не сидел на карше, не вглядывался в покой сухорусла, а суетился возле. С помощью обломка старого весла он что-то подсовывал под суковатый пень, заглядывал с колен под него и опять старался. Потом туда же горстями покидал песку, заровнял, поднялся, отошёл, убедился, что спрятанного не видать, подхватил обломок весла и закинул его подальше, в резуны. Затем Леон Корнеич подошёл к воде, широко, троекратно перекрестил ёрик, направился до заимки. Но у подлеска остановился, обернулся и вдруг... погрозил паруслу злым кулаком.

Старый Самоха ушагал, малый остался. Зачем?

Гадать об этом Дёмке было некогда. Он понимал, что дед сейчас хватится его, сполохнётся искать, прибежит сюда, угонит хворостиной домой. И не узнает тогда Дёмка, что спрятано Леоном Корнеичем под суковатой каршою.

Потому-то парнишка, не успел старый Самоха путём за опушкою скрыться, уже сидел у коряжины и выгребал из-под неё песок.

Под суковатой колодою Леоном Корнеичем оказалась упрятанной та самая палица с набалдашником, которая ночью зелёной лапою была выложена из глубины парусла на хрящатый мысок. Основательно насаженный на железную рукоять набалдашник имел три грани. В них сходились три лощёные плоскости. Под этой насадкою, ошейником, шло замкнутое кольцо.

Разглядывая пест, Дёмка думал, что Леон Корнеич понял его ночное враньё. Потому-то по заре он и поторопился на старицу — проверить внуков «сон».

И проверил.

А что теперь? Зачем он припрятал находку? Почему не кинул её в глубину омута? Может, дед намеревался тайком договориться с водяным, а после убедить Дёмку, что виденное им ночью на ёрике и вправду всего лишь сон? А может, надеется старый, что всё притихнет само собою и жизнь их, доныне такая спокойная, пойдёт своим чередом?

Вряд ли! Никуда она теперь своим чередом не пойдёт. Ну, даже побьёт внука Леон Корнеич за ослушку, ну в клеть запрёт... Но на цепь-то он его не посадит. Гак что Дёмка всё одно распознает, кто поселился в старице. Для чего выложена из парусла на песок эта увесистая штуковина, похожая на богатырскую булаву? Тут, видно, кто-то просит мира, коли добровольно отдаёт этакий тесак.