Таисья Пьянкова - Берегиня

Наверняка так размышлял Дёмка, скрытый от старицы суковатой корягою. Он оглядывал, ощупывал булаву, особенно её трёхгранный набалдашник, что был выточен словно из мутного льда, внутри которого теплился голубоватый свет.

Свет тот мерцал, вроде как подмаргивал Дёмке...

За интересом, за разгадкою парнишка не заметил того, что в обережных зарослях старицы завякала лягушка. Широкоротый запев её тут же подхватила вторая веселуха, и вот уж полный взвод голенастых певиц, выпучивши от усердия глаза, вознёс над ёриком хвалу наплывающей из-за тайги непогоде. Над только что тихим руслом загулял лёгкий ветришко, побежал по воде, распотряс её мелкой рябью, после озорно взвился над ёриком, запорхал по маковицам сосен, стал кидаться на вороньи гнёзда, пнул на близкой лиственке шишку, хлопнул ею Дёмку по затылку. Тот глянул на небо, узрел по-над соснами край наползающей грозы, подсунул палицу под каршу, присыпал её песком, чтобы избавить деда от лишнего волнения...

Грозовая туча ещё путем не вымахнула из-за тайги, когда порыв ветра рванул на Дёмке рубаху, поднял её пузырё и по голой спине врезал здоровенной косою каплей. Но Дёмка сперва охлопал ладошками копанину и лишь потом кинулся бежать. Однако покляпый [46] Покляпый — косой, наклонный. ливень резанул потопом, загнал его под ель, запрыгал вокруг, шальной, весёлый — Дёмке хоть выскакивай на волю да пляши под его звонкие струны...

Раньше парнишка точно так бы и поступил. Но сегодня, теперь...

Лягушки, спасаясь от хлёстких струй, попрыгали в глубину ёрика и там затихли, но взамен широкоротого их пения остался вдруг спорить с голосом ливня одинокий над старицей плач; он был полон обиды и безнадёжности. Пробивался он до Дёмкиной души какимто усталым криком. Плач перемежался то приглушённым стоном, то хлюпким бормотанием. Походило на то, что кто-то разумный угодил ненароком в чарус [47] Чарус — болотное окно. , выбился из сил и уже потерял всякую надежду на вызволение. Теперь он выдыхает остатную боль свою да пытается дочитать последнюю молитву. Но Дёмка знал, что вокруг старицы никакой трясины нет. Да и жалоба исходила не из тальниковой урёмы, а доносилась из-за только что оставленной парнишкою коряжины. Кто ж это и когда успел за нею спрятаться? Отгадка у Дёмки, как понимаете, была почти уже готовой. Осталось только заглянуть за колоду, чтобы увидеть там водяного.

Ха! Заглянуть... Легко сказать.

Заглянул бы архар [48] Архар — дикий баран. до хана, но не любит махана [49] Махан — мясная еда, в основном из баранины. . Да и на чёрта ли синице лев, ей и кошки хватит...

Но об этом обо всём подумал, быть может, кто-нибудь другой бы, но только не Дёмка. Помедлить он помедлил, но решился — была не была...

В напеве дождевых струй, лёгкой перебежкою, вот уже и оказался он у коряжины. Там навострил уши — плачет! Осторожно вытянул шею, затем и рот разинул — никакого водяного. На узенькой полосе хрящатого берега лежало, примерно Дёмкиной величины, долгонькое нечто, похожее на ящерицу без хвоста. Оно имело две пары перепончатых лап и костяной пластинчатый хребет. Безволосая башка, с крутым затылком и лобным над глазницами навесом, держалась на довольно тонкой шее. Лицом ли, мордою зелёная невидаль была уткнута в согнутые лапы и оттого имела вид убитого горем человека.

Хотя сердечко в парнишке плясало как петух на горячей сковороде, но коряжину он обогнул. Обогнувши, постоял над бесхвостой, присел на корточки, словно так ему было удобнее понять, в чём тут дело. Может, зелёное чудо своё лягушачье тело поранило?

Может, в глубине ёрика наскочило на острую занозу? Должна же быть причина такому горю.

Никакой видимой причины Дёмка не обнаружил, потому стал подкрадываться поближе. Ну, а тишина подвох таит. Подвернись ему под ногу неверный камешек, Дёмка и хлопнулся в лужу — только песок чмокнул. Зелёная вскинула башку, вылупила громадные глаза, раздула жабристые ноздри и попятилась в воду. Окунутой по самое горло, она и стала себе разглядывать Дёмку. Глядела долго, внимательно. Затем сощурилась, вздохнула с облегчением и вроде бы даже гулькнула смехом девчонки, увидевшей Дёмку в луже.

«Ну! Вот ещё! Будет тут всякая...» — подумалось Дёмке.

Он подскочил на ноги и сразу отметил, что ливень был только минутной забавой природы. Как налетела шальная туча на старицу, так и укатила за высокие сосны. А над паруслом осталось сиять неописуемой красоты таёжное утро. И, странное дело, — виделось оно Дёмкою так, словно бы свет каждой капельки — его свет, тепло каждой травинки — его тепло, горе зелёной у берега невидали — его горе...

Но вдруг!

— Дб-муш-ка-а, внучо-ок... Ау-у-у...

С этим суматошным криком показался на тропе Леон Корнеич. Лица на нём и впрямь, как говорится, не было. Был только широко разеваемый рот да глазищи, каких Дёмка отроду у деда не видал. Со страху те глаза ничего перед собой, однако, не видели, потому что старый спотыкался, слепо хватался за подъёлки, семенил тряско, неуверенно. Когда ж он всё-таки различил на мысу внука, колени его подогнулись...

Немногим позже, когда внук пособлял деду доковылять до заимки, парнишке вспомнилось то, что, кинувшись к Леону Корнеичу на подмогу, он таки оглянулся на парусло: зелёной головы над водой уже не было.

Душевная встряска старому Самохе даром не прошла. Доставленный Дёмкою до заимки, Леон Корнеич свалился на припечек пластом и только лишь взаполдень перестал хвататься за сердце и забылся. Пробывши в забытьи чуть ли не до заката, он отворил наконец-то веки, разглядел перед собою виноватые Дёмкины глаза, сказал со слабой шуткою:

— Во как бывает: робкий пуганых спасал — сам неделю воскресал. А ить ты, Дементий Силыч, ослушником у меня растёшь, — не утерпел, укорил он внука. — Когда не велел я тебе ходить на парусло, тогда уж не велел — кокетничать не умею. Ить я тебя, Дементий Силыч, и без того на привязи не держу. На один-то мой приказ можно было бы терпения набраться. А теперь вот гляди на меня повинно, жмурься. Ишь как устряпал... родимого-то деда.

— Так ить ты сам, — начал было оправдываться Дёмка. — Хватился утром — тебя нету. Страшно стало. Я думал... водяной тебя того...

— Таво, не таво, — передразнил старый малого. — От дома отойти нельзя... Может, мне зайчатины захотелось, — стал он выкручиваться перед Дёмкою. — В избу-то я из-за ливня вернулся, а тебя нечистый уже на сухорусло уволок.

— Дедушка, — не дал парнишка старому разовраться путём, — ить ты небылицу плетёшь. Какого такого зайца ловил ты на берегу ёрика да под суковатой корягою? А?

Покуда Леон Корнеич, пойманный с поличным, хлопал глазами, внук припёр его к правде окончательно:

— А итья его видел.