Алексей Грай - Клуб анонимных эйнхериев

— Ты забыл упомянуть о массовой резне и женщинах, — задумчиво произносит Хельги. — Понимаешь, у каждого человека свое представление о счастье. Для большинства попавших сюда счастье — это когда есть еда, выпивка и некоторые другие, хм, сугубо мужские удовольствия. А если этого много и оно никогда не кончается, так это и есть настоящий рай. В той жизни мясо они ели только по большим религиозным праздникам, а что-то стоящее пили еще реже. Сексуальная революция, знаешь ли, тоже наступила значительно позже. Семейный уклад был суров, расслабляться по-настоящему удавалось лишь в набегах. Почему, ты думаешь, они туда так стремились? А столь любимое ими насилие, причем не грозящее увечьями или смертью, — это же совсем здорово. В общем, кому чего там на земле не хватало.

— Но ведь, когда мы гибли сегодня на поле, было очень больно. — Мой голос звучит жалобно, и я ничего не могу с этим поделать.

— Так без этого не интересно. Ты еще спроси: зачем мертвым нужны еда и питье? Здесь едят ради того, чтобы есть. И пьют ради того, чтобы опьянеть. Ради удовольствия, понимаешь. Здесь их встречают родня и друзья. Здесь они вспоминают былые подвиги, рассказывают о своих странствиях, обсуждают дневные бои.

— И не надоедает?

— У них другое отношение к жизни и времени в целом. Как мы с тобой воспринимаем жизнь: рождение — детсад — школа — институт — работа — пенсия — смерть. В общем, линия, притом ломаная. Для них жизнь — это зима — лето — зима или зимнее безделье — весенний сев — летний поход — осенняя жатва — зимнее безделье и все по-новой. Время для них движется по — другому. Рождение — жизнь — смерть. Вечное колесо.

— Но я то, что здесь делаю? Я же крещенный! — почти срываюсь на крик.

— И часто ты посещал церковь? — Я сразу сникаю. — То-то и оно. Посмертие, оно чем-то напоминает военный распределитель. В приписном стоит спецназ или даже президентские войска, но первыми на призывной пункт приезжают вербовщики из стройбата, и тебя уже никто не спрашивает. А церковь бы, кстати, помогла. Так сказать, блат в военкомате.

— И как мне отсюда выбраться?

— А никак, — пожимает плечами Хельги. — Хотя… бывали случаи, когда люди исчезали. Просто испарялись. Иногда прямо из-за пиршественных столов. Об этом не принято распространяться, но, мне кажется, человека можно отмолить, так сказать, настоять на его переводе в другую воинскую часть.

Он вопросительно смотрит на меня.

— Не вариант. Родители стойкие атеисты, у обоих техническое образование. Крестила бабушка, втайне. Но она несколько лет назад умерла, и среди местных головорезов я ее почему-то не видел.

— Твоей бабушке повезло. А ты смирись и постарайся привыкнуть. Можно привыкнуть ко всему. Со временем, конечно. Заведешь друзей, полюбишь местную выпивку, найдешь подружку. Даже здесь можно быть счастливым. Счастье — это состояние души, а не сумма внешних условий. Посмотри на меня, я же счастлив.

— Я не ты, скандинавской мифологией не увлекался.

Хельги лишь в очередной раз пожимает плечами.

— Что меня ждет вечером?

— Я уже говорил: их жизнь — колесо.

— То есть то же самое?

— Теперь так будет всегда. Днем битва, ночью пиршество. Не бойся, завтра будет легче — вечером подберем тебе достойный клинок. Жаль, конечно, что с тобой ничего не похоронили, но я тоже попал сюда с пустыми руками.

Я сижу, уставившись вдаль остекленевшими глазами.

Хельги ободряюще улыбается:

— Подумай, ведь все могло выйти гораздо хуже.

— Например?

— Например, ты вполне мог угодить в скандинавский ад.

Ветер доносит протяжный заунывный звук.

Хельги поднимается.

— Рог трубит. Пора на вечернее пиршество.

Я продолжаю обреченно пялиться вдаль.

— И надолго это?

— По крайней мере, пока не наступит Рагнарек, и мир не придет к своему концу.

Я понимаю, что это надолго. А еще — что сегодня любвеобильная Гудрун получит желаемое.

Я не Хельги. Я не могу смириться и быть счастливым. Я не хочу больше есть переперченное мясо и пить отвратительный сверхживой мед, не говоря уж о пиве, в котором стоит не только ложка, но и черпак. Я не хочу просыпаться утром от пинков в луже собственной блевотины и каждый вечер подвергаться сексуальным домогательствам воинственных баб, способных голыми руками завалить средних размеров медведя.

Я не хочу умирать каждый день по нескольку раз на этом чертовом поле.

Я хочу домой… Или в христианский рай… Нет, я хочу в рай для геймеров… Куда-нибудь только отсюда.

Я стою на широком пне. Передо мной ровными рядами сидят эйнхерии — избранные воины Одина. Из наших глаз градом катятся слезы.