Фрэнсис Хардинг - Стеклянное лицо

– Нет! Не то и не другое! Ох, известняк и щебень! – Сколько еще эти вопросы будут преследовать ее, как гончие – зайца? – Мне никто не приказывал опрокидывать кубок. Я не собиралась этого делать. Даже не думала проливать вино. Просто так получилось. Иногда я делаю что-то просто потому, что делаю. Неужели никто больше так не поступает?

– Нет.

– Ну… А я вот поступаю. У меня нет какого-то большого плана, и никто не говорит мне ничего важного, чтобы это не отпечаталось у меня на лице. Если ты хотел узнать о чем-то, то похитил не того человека.

– А я думаю, что как раз того.

– О чем ты?

Клептомансер не торопился с ответом. Он сидел, запрокинув голову, и глаза его были закрыты. Неверфелл уже подумала, что он уснул, но Клептомансер наконец заговорил:

– Ты когда-нибудь видела муравейник? Гора без устали марширующих солдат. Они все время находятся в движении, и со стороны может показаться, что никакой цели у них нет. Но забери что-нибудь из муравейника – камень, листок, мертвую гусеницу – и муравьи забе́гают. Ты сразу поймешь, кому ты помешала, кто будет больше всего суетиться, чтобы вернуть все на место. Именно этим я и занимаюсь. Клептомансия сродни гаданию. Я ищу что-то важное, на чем, как мне кажется, завязано множество нитей, и похищаю. А потом сижу и наблюдаю. Вот почему я похитил тебя. Даже если ты ничего не знаешь, это было не напрасно. Прямо сейчас люди, которые хотели тебя использовать, – и те, кто хотел от тебя избавиться, – ищут тебя, стараясь опередить друг друга. А когда люди торопятся, они часто совершают ошибки.

Речи Клептомансера были безумны, но Неверфелл видела в них определенную логику. Во всяком случае, ее видела та часть Неверфелл, которая любила разбирать механизмы, чтобы посмотреть, как они работают.

– И снова моя очередь спрашивать, – напомнил Клептомансер. – Почему к тебе подослали убийцу?

– Не знаю. – Неверфелл аккуратно согнала в кучу стадо своих кудрявых сомнений. – Думаю, это как-то связано с моим прошлым. Когда мне было пять, я чуть не утонула в чане с сырной закваской. И я не помню ничего о том, что было до этого. Мы думаем, кто-то нарочно запечатал мои воспоминания. И теперь очень не хочет, чтобы они ко мне вернулись.

Неверфелл поймала себя на том, что в общих чертах рассказывает Клептомансеру о своей жизни у Грандибля и о пробужденных Вином смутных воспоминаниях, о приступах безумия и паники.

– Кстати, сегодня меня не в первый раз пытались убить. Когда я была под следствием и сидела в подвесной клетке, меня опустили в воду, и я чуть не утонула. Если бы не стража…

– А как тебе удалось спастись от слеполозов?

– Что? А… Просто я спала на балдахине… Я не привыкла спать в кроватях, а он выглядел таким уютным… – Неверфелл умолкла. Клептомансер смотрел на нее так, что ей стало не по себе. – Я же говорю, что иногда просто делаю что-то, – повторила она. – Я такая. Немного сумасшедшая.

Хотя и не такая сумасшедшая, как некоторые, подумала она и порадовалась, что зрение еще не вернулось к ее собеседнику и он не может прочитать что-либо на ее лице.

– Моя очередь. Зачем ты все это делаешь? Зачем прячешься за водопадами, дырявишь свою память, оставляешь себе записки и… – «Сводишь себя с ума», – чуть было не сказала она, но благоразумно проглотила конец фразы.

– Когда мне было десять, я шесть минут проговорил с Картографом, – ответил Клептомансер. – После этого я забыл свою семью и сбежал с мелом и мотком веревки, чтобы жить в туннелях, не отмеченных на картах. Ел крыс, чуть не умер от желтоглазой лихорадки. Научился пищать, как летучая мышь, чтобы по звуку определять форму пещер. Ел Паприкотку до тех пор, пока уши у меня не стали размером с тарелку.

– На что это похоже? – Неверфелл знала, что сейчас не ее очередь спрашивать, но не смогла удержаться.

– Картография?

Клептомансер улыбнулся, и пусть это была всего лишь улыбка чернорабочего, улыбка «благодарю, мисс, был рад вам услужить», но она чувствовала, что за ней скрывается другая. Неверфелл подумала, что Клептомансеру, должно быть, редко удается вот так поболтать, и ощутила прилив симпатии. Одиночество и жажда хоть с кем-то поговорить были ей очень знакомы.

– Что ж, я расскажу тебе, если ты хочешь. Но сперва ты должна кое-что уяснить. Обычные карты неприменимы в Каверне не только потому, что город не расположен на плоскости. Направления здесь тоже не всегда работают, как должно. Компасы указывают, куда им вздумается, а то и вовсе рассыпаются на куски. Я знаю парочку мест – их немного, но они существуют, – где ты можешь полтора часа взбираться вверх по лестнице и вернуться туда, откуда начал. В Каверне процветают невозможные взаимосвязи, все двоится и выворачивается наизнанку. И это затягивает. Ты выкручиваешь мозг, чтобы он постиг новые формы. Ты начинаешь понимать Каверну… и безвозвратно влюбляешься в нее. Представь самую прекрасную женщину в мире, только вместо волос у нее длинные, путаные туннели. Кожа у нее бархатисто-черная с золотыми звездами светильников-ловушек, как у тропической лягушки. Глаза ее – подземные озера, бездонные, голодные. Когда она улыбается, вместо зубов у нее бриллианты и сапфиры, сотни, тысячи острых бриллиантов и сапфиров.

– Но это же какое-то чудовище получается!

– Ты права. Каверна пугает. Потому я и говорю о любви. Ты боишься ее, но ни о чем другом и думать не можешь. Вот что значит быть Картографом. И так я прожил пятнадцать лет. А потом оставил все в прошлом. Видишь ли, я исследовал туннели собственного разума и набрел на величайшую из идей, что он когда-либо рождал.

– И что это была за идея? – завороженно спросила Неверфелл.

– Не знаю, – флегматично ответил Клептомансер. – Но не сомневаюсь, что позволю себе узнать, когда придет время. Дело в том, что все, у кого есть план, каким бы тайным или тщательно продуманным он ни был, рано или поздно себя выдают. Вскоре ты уже можешь предсказать их действия и догадаться, что им нужно. Я решил, что единственный способ избежать этого – до поры до времени скрыть свой план от самого себя. Во всяком случае, его части. Никто не предскажет мой следующий шаг, пока я сам не могу его предсказать. Никто не догадается, чего я хочу, пока я сам об этом не догадываюсь.

Мой замысел требовал тщательного планирования. Я знал, что на его воплощение уйдет несколько лет, и не мог приступить к делу, оставаясь безумным. Поэтому я переплыл поток своего сумасшествия и вытащил себя на берег обновленного здравомыслия.

Снова повисла неуютная тишина. Неверфелл кусала себя за язык, напрасно пытаясь удержать рвущиеся наружу вопросы.

– Не хочу показаться грубой, но… Тебе не приходило в голову, что ты все еще безумен? Что ты всегда был безумным? Что ты, возможно, самый безумный человек в Каверне?