Фрэнсис Хардинг - Стеклянное лицо

Неверфелл стояла, завороженно наблюдая за чернорабочими. Умом она понимала, как тяжел и опасен их труд, но у нее почему-то не получалось им сочувствовать. Рабочие двигались размеренно и бесстрастно, и все были на одно Лицо. Глядя на них, сложно было поверить, что это живые люди со своими чувствами и мыслями, а не послушные шестеренки гигантского механизма вроде тех, что вращались внизу.

А затем одна из шестеренок сбилась и пропустила зубец. На дальней стене расселины девочка лет девяти-десяти промахнулась ногой мимо ступеньки и потеряла равновесие. Она быстро выправилась, но коромысло успело качнуться, и сверток с нюхательным табаком выпал из ведра. Когда девочка добралась до верха, ее уже ждал мужчина в темно-красной куртке. Он быстро пересчитал свертки в ведре, раздулся от злости и принялся орать на растеряху. За ревом воды и шумом механизмов Неверфелл не слышала его криков и словно наблюдала немой спектакль. Судя по росту и набору господских Лиц, этот человек был не чернорабочим, а бригадиром.

Он ткнул пальцем вниз, и девочка наклонилась, чтобы посмотреть на дно расселины. Ее лицо было абсолютно спокойным. Проследив за ее взглядом, Неверфелл увидела темно-синюю каплю упавшего свертка. Он зацепился за острый каменный выступ и теперь висел над бурным потоком, едва не касаясь воды. Неверфелл с ужасом смотрела, как девочка начинает спускаться. Лицо ее по-прежнему ничего не выражало, только ноги дрожали, нащупывая очередную ступеньку.

Когда она достигла самой нижней и продолжила спускаться, цепляясь за влажные от воды скальные выступы, ее наконец заметили другие рабочие. Некоторые принялись быстро карабкаться к бригадиру в красной куртке. Вскоре подъемщики обступили его плотной толпой. Они указывали на девочку и говорили все разом. Бригадир кричал в ответ и подкреплял свои слова яростными взмахами трости с набалдашником. На миг Неверфелл показалось, что подъемщикам, над которыми он возвышался плечистой горой, удалось его переубедить, но потом они переглянулись и начали расходиться, склонив головы в знак поражения.

А девочка тем временем была уже над самой водой. Держась за предательски мокрый камень, она тянулась к свертку с табаком. «Остановись! – мысленно взмолилась Неверфелл, наблюдая, как малышка зависает над пропастью. – Не надо, хватит! Это всего лишь нюхательный табак! Какой-то нюхательный табак!»

Все случилось, когда она моргнула. Перед тем как сомкнуть ресницы, Неверфелл еще видела девочку на скале. Она почти дотянулась до свертка. Но открыв глаза, Неверфелл могла созерцать лишь камень. Девочки не было – река поглотила ее, подобно белому волку, и продолжила катить свои яростные воды вперед.

Другие подъемщики не выразили никаких чувств по поводу гибели ребенка. С минуту они смотрели на безжалостный поток, затем переглянулись, подобрали коромысла и вернулись к работе. А господин в красной куртке взял молоток на длинной деревянной ручке и принялся стучать по сланцевым клавишам гигантского каменного ксилофона. Он повторял одну и ту же последовательность нот, пока не прибежал мальчик. Молча подобрав оставленное девочкой коромысло, маленький подъемщик стал спускаться по отвесному склону.

– Да что с вами? – закричала Неверфелл, зная, что ее никто не услышит. – Вы же видели, что случилось. Неужели вам все равно?!

И затем вдруг все изменилось. Люди, ползущие по скале, перестали быть для нее муравьями. Она представила, как болят их натруженные плечи, как саднят ободранные ладони, как холодят кожу брызги воды и как сворачивается в узел желудок при виде голодной пропасти внизу. Неужели еще недавно ей хватило глупости подумать, что эти люди не мерзнут, не устают, не злятся и не горюют? У них просто не было Лиц, чтобы выразить все эти чувства. Им никогда не давали такой возможности, и теперь Неверфелл, кажется, начала догадываться почему.

Как простые работяги могли восстать против громил вроде бригадира? Бунтовщикам нужно смотреть друг на друга и видеть отражение собственного гнева, знать, что их чувства – капля в могучем приливе. Но любой подъемщик, взглянув на своего товарища, узрел бы на его Лице лишь спокойствие и смирение.

Неверфелл ощутила, как мышцы ее лица напряглись и задвигались. Кожу закололо иголками, в груди словно жужжали пчелы. Да, она знала, что это за чувство. Она помнила слова Максима Чилдерсина. Он сказал тогда, что она – или кто-то внутри нее – злится.

Только отыскав в одном из туннелей кусок сырой мешковины и завернувшись в него с головой, чтобы спрятать пижаму и скрыть волосы и лицо, Неверфелл отважилась выйти в пещеру побольше. Там ее сразу подхватила толпа устало бредущих куда-то, давно не мывшихся людей. В воздухе стояла густая вонь гнили и испражнений. Бросив взгляд на решетку под ногами, Неверфелл разглядела еще одну пещеру, пол в которой бугрился кучами всевозможного мусора. Рабочие в масках скидывали его лопатами в овраг, где бежала река, чтобы та унесла отбросы подальше от Каверны. Среди мусора стояли клетки ростом с человека, чье содержимое пребывало в постоянном движении. Тысячи червей и личинок кормились навозом, не ведая, что они, в свою очередь, предназначены на съедение светильникам Каверны.

За узкими арками дверей Неверфелл увидела общие спальни с низкими потолками, там в зеленоватом свете ловушек вповалку спали люди. Ей на глаза попались ясли, где укладывали по дюжине детей в одну кровать. Нянечки ходили между ними с выражением смирения на Лицах, которые этим малышам разрешалось учить. Все вокруг были низкорослыми, едва ли выше самой Неверфелл. Многие дети ходили как-то странно, их колени почти соприкасались, а тщедушные тела сотрясал кашель, слишком сильный для таких крох.

«Ты хотела узнать, как все работает, – произнес беспокойный голос в голове Неверфелл. – Теперь ты знаешь». Ей казалось, будто она глядит на реку, серо-коричневый поток с проблесками мыльно-бледных лиц. А ведь именно так жители Каверны воспринимали чернорабочих – как бездумную силу природы, которую можно подчинить своей воле и заставить выполнять тупую механическую работу, убирать мусор и кормить весь город.

И все же Нижний город жил своей жизнью – жизнью, искаженной унылой монотонностью голого камня и пустых лиц. Воздух содрогался от грохота вращающихся жерновов, ударов поршней и лязга машин, но сквозь эту оглушительную какофонию порой пробивалась песня, которая подстраивалась под ритм механизмов, как человек приноравливается к широкому шагу великана. Неверфелл различала переборы каменного ксилофона – одни сигналы были торопливыми, другие неспешными, третьи почти веселыми. Она заметила, как вместо того, чтобы перекрикивать шум, рабочие общаются при помощи жестов, как пожимают руки при встрече, даже не глядя на неподвижные Лица друг друга.