Юлия Рудышина - Кащеева наука

Уже вторую седмицу я была в теремах царских, но впервые довелось попасть к Ивану – стерегли его хорошо, никого не пускала Марья Моревна, прекрасная королевна.

И как ей удалось целый град обморочить?

Никто и не догадывался, кто явился с царевичем после его путешествия в Навь… Имя мое она украла, но хоть облик не приняла. Ежели б личину на мою сменила, то точно не удалось бы проникнуть в хоромы царские.

И хоть Иван лежнем лежал уже почти две седмицы, все одно царь-батюшка к свадебке готовился… Вовремя я пришла.

Успеть бы расколдовать.

– Тут живая вода надобна, – послышался за спиной чей-то голос.

Я испуганно обернулась – лохматый домовик в беленой рубахе да простых селянских лаптях сидел на лавке у окошка.

– Тебя давно ждали, – продолжил он, – он звал Аленку свою… попервой, пока людская душа сильнее была. Опосля… – махнул рукой домовик и с лавки слез, кряхтя, как древний дед. – Опосля сны ему сниться перестали. Но ежели принесешь живой водицы, то людское в нем победит вторую черную душу… Но прежде оседлай коня в полнолуние.

– Да разве ж даст Марья мне напоить его?

– А она не узнает. Лицо сажей измажь, одежонку похуже добудь, волосы настоем трав каких разотри, чтоб приглушить красноту их, да и приходи к Марье, ей чернавка надобна.

Так я и сделала – наутро, с помощью сажи да настоя трав изменив до неузнаваемости свой облик, поколдовав над чертами лица, чтобы стали они более простыми – нос картошкой, губы варениками, я к терему Марьи Моревны, невесты царевича, явилась. А как примет меня в служанки наставница бывшая, так домовик обещался к зачарованному острову путь открыть – знание то было тайное, хранимое им не одну сотню лет, вот и пригодилось. Да только разве ж думала я, что путь тот мимо погоста с умертвиями лежать будет?

Не так страшно Марье в глаза смотреть да на вопросы ее отвечать, пытаясь унять сердце, что вскачь неслось кобылицей дикой, не так страшно идти за ней вослед, вдыхая горечь полыни и болота, как думать о тех испытаниях, что предстоят.

Смотрела я на Марью, и казалось – пустыня снежная во взгляде ее, а от рук, узких, как кинжалы, веет стылостью навьих вьюг.

Указания невеста царевича раздала и исчезла, оставив на деревянных половицах алмазные сверкающие снежинки. Неужто никто не понимает, как опасно навью повелительницу впускать к людям?

Оттого ведь и стекленеют очи красавиц, чью силу живую пьет Марья, которой надобно греться от искр человечьих душ.

В Зачарованном лесу, благодаря светлой волшбе Василисиной да мудрости ее, умению запирать тьму в бездне навьей, не могла питаться силой людской Марья. Кащей вот меня в жены потому и звал, что надобно ему было рядом держать костер, который грел бы его зимнюю сущность проклятую. Не любви он хотел, а тепла. Обычного, людского.

Навь ведь на том и стоит, чтоб греться от огня людских душ.

И вот люди все в теремах царских – от самого последнего конюха али чернавки до самого богатого и важного боярина – не чуяли силу холода, не видели бездну в глазах Марьи. Смогла она всех обвести, всех обморочить, окромя духов навроде домовика, овинника… Даже кикиморы злобно шипели, когда Марья мимо шла, а вслед за ней поземка мела по свежей зеленой траве.

Покои ее, которые мне убрать надобно было, заледенели. Иней сверкал на стенах алмазным крошевом, и длинные острые сосульки грозили упасть с балок потолочных. Жуткая картина… И пахнет как в гробнице али в пещере с костями и старым валежником – затхлостью, смертью.

Как убрать наледь со стен, я не представляла, а видать, это от меня и требовалось – в должный людской вид горницу невесты царской приводить. Все ж среди людей жить пока что навьей королевишне, вот и печется, чтобы было все по-людски.

Пока управилась, сумерки сгустились за окнами, домовик давешний пришел, теребить принялся:

– Ты скорее давай, а то пропустишь волчий час, когда жеребец дикий будет поля топтать…

– А коли не справлюсь? – вздохнула я.

– Тогда и воды живой ему не надобно будет, ничто не поможет. Вот узда тебе из полыни да волоса волшебного, ее коли накинешь да успокоишь коня-оборотня, так сразу и уходи, чтобы Иван, как очнется, тебя не видел. Я тогда тебе сразу путь к живой воде укажу, вот тогда-то и посрамим ведьму проклятую!..

До злого волчьего часа еще было время, и я решила немного отдохнуть, забравшись в кучу сена в одном из пустующих стойл – заодно меня домовик перепоручил заботам овинника. Тот, лохматый да серьезный не в меру, с конопатым лицом, белым, как сметана, важно прохаживался меж лошадьми и расчесывал им гривы.

– Ты, Аленка, оборотня не боись, коли учует он твой страх – все, пропадешь, – поучал он меня, пока я пыталась заснуть, но его это все будто бы и не волновало. Бубнел ходил, байки травил – видать, по людям соскучился. А духам завсегда приятно погутарить с человеком, я про то и раньше знала и никогда неуважения к ним не выказывала, может, оттого и помогали мне всегда, вот и сейчас, не успела я в царских теремах появиться, как сразу помощники объявились.

Сладко зевая, слушала я сказы про водных лошадок, кои с острыми зубами да спутанными гривами по берегам речек бродят да на людей и скот нападают, как вдруг овинник мне что-то в руки сует.

– Кроме уздечки, вот тебе еще дар – гребень этот чародейский, им Марья Ивана нашего гриву чесала, когда он конем оборачиваться начал, оттого и управа у ней на царевича была, не дичал он. Но я… – шмыгнул носом овинник и вытер лицо рукавом, – я украл сей предмет дивный, не знал, что нельзя оставлять коня-оборотня без этого действа… А там поздно было, не мог же прийти к ведьме да сказать – вот, мол, так и так, разэдак… спер я вашу вещичку, хочу вернуть. Так и прятал тут в сене-то. Оказалось, сгодился гребешок волшебный. Конь послушным сразу станет – я сам видал издали, как Марья чешет гриву золотую…

– Спасибо… – Я гребень спрятала, уздечку в руке сжала и поняла, что сон прошел – тревога в душе поселилась. Не могла я больше сидеть на месте и, тепло простившись с овинником, отправилась на поля, где гулял в полнолуние дивный конь.

Мимо хозяйственных построек я промчалась тенью, боясь, что увидит кто, но охороне царской будто глаза отводили, видать, опять помощь духов – и ни единый стражник не обратил на меня внимания.

Выйдя за заборол, я оглянулась на темные хоромины, на сторожевые башенки, на гульбище, укрытое ночными тенями, – тихо везде, даже собаки молчат. Тишина эта дивной показалась, ведь должны в траве стрекотать сверчки да кузнечики, должна листва шелестеть, ветки трещать, стволы поскрипывать, но ничего не удалось расслышать, будто кто полог невидимости и неслышимости набросил. Впрочем, мне это даже на руку – вот бы еще вернуться на подворье так же легко, как вышла…