Виктория Войцек - Тени леса

Я хватаю сумку, убираю в нее накидку и выбрасываю наружу, а сама ставлю ногу на подоконник.

— Пора, малыш. — Легонько пихаю Зенки, а затем стаскиваю с него покрывало. — Прыгай за мной.

— Что случилось? — Он смахивает осколки и, дернувшись, прижимает ладонь к губам. Порезался, видать.

— Мы не заплатили за комнату! — нервно отшучиваюсь и повышаю голос: — Прыгай!

На мгновенье перестаю дышать. Что-то стучит в висках, в горле, а от порыва холодного ветра начинают слезиться глаза. Мне страшно. Поэтому я не чувствую сырую почву под ногами, когда приземляюсь, не чувствую жесткую траву, когда бегу прочь, забыв про вещи, про Зенки. Про все. И лишь когда оказываюсь достаточно далеко — настолько, что не вижу за деревьями руттан, — падаю на колени, сминаю пальцами стебли цветов, опускаю голову и смеюсь. У меня дрожат губы, руки отказываются слушаться, а голова становится такой легкой, будто еще немного, — и свалюсь в обморок.

— Ишет! — до моих ушей доносится голос Зенки.

Не отзываюсь, пытаюсь отдышаться, но вместо этого вновь захожусь смехом. И наконец падаю. Заваливаюсь на бок, затем — на спину. Прижимаю грязные ладони к лицу, мотаю головой. А когда убираю, то понимаю, что я всё еще здесь, в Ру’аш. Что над моей головой — чернеющее полотно, а на нём, там, где небо тучами не затянуто, сверкая и перемигиваясь, танцуют дети Эйнри.

— Ты в порядке?

Зенки опускается рядом. Я тут же хватаю его за руку и прижимаю ее, такую теплую, к щеке. Он настоящий. Такой же, как земля под моими лопатками, и как падающие на лоб капли. Кажется, начинается дождь.

— Да, — шепчу в ответ. — Мы живы, Зенки. Живы.

Я не двигаюсь с места. Я слушаю. Звон бьющейся посуды, который звучит в отдалении, ржание лошадей. И голоса. Кричат так громко, что хочется зажать уши. Но у меня нет на это сил. Я откидываю голову назад, подставляю лицо каплям. Они холодные. И так приятно шумят, когда ударяются о густую листву, а затем соскальзывают и продолжают свое стремительное падение. Будь всё иначе, я прокляла бы этот дождь. Но я улыбаюсь.

Кажется, будто я закончилась. Как деньги, еда или книжные страницы. Я просто лежу, лишь иногда вздрагивая от холода. Не поднимаюсь даже тогда, когда нас находят остальные. Когда ко мне склоняется Гарольд и осматривает, а затем касается щек и лба, чтобы понять, всё ли в порядке. Мои спутники говорят о чем-то, но я не могу понять. Их голоса заглушает усиливающийся дождь.

Дио поднимает меня на руки. Он гладит перепачканные грязью волосы, пытается убрать их, но пальцы путаются. Пещерный недовольно щелкает зубами, снимает ткань со своей головы и набрасывает мне на плечи. И вот я сижу, мокрая и дрожащая, и держусь за его сильную шею. Торре ступает легко, старается не беспокоить. Одна из теплых широких ладоней лежит у меня на спине и иногда заботливо поглаживает.

Кажется, что разум помутился. Ведь вижу всё, слышу, а не могу и слова сказать. Только пальцы крепче сжимаю да губы кусаю, чтобы убрать эту нервную улыбку. Сама себя до сих пор не понимаю. Я была в шаге от гибели, от Пак’аш, но спаслась. Мне бы радоваться, плясать, раскинув руки. Но не получается.

— Красотка? — меня снова зовут, касаются кончиком носа холодного уха, которое тут же дергается. Не любит, когда трогают. Ой, не любит. — Живая! — восклицает Дио и тут же получает в ответ мое недовольное:

— Живая. Не кричи только.

Мы стоим у входа в таверну, перед выбитой дверью. Вон она, внутри лежит поломанная вся. А пока летела, смотри-ка, посшибала столы, поразбивала посуду.

Задвижка-то в щепки превратилась, разлетелась по сторонам.

Я держусь за плечи Дио, опускаюсь на ноги и покачиваюсь. Мне почти удается прийти в себя, только не покидает ощущение, будто вот-вот стошнит. Но я уже не смеюсь. Даже не улыбаюсь. Делаю несколько неуверенных шагов и поднимаю мою глиняную кружку, которая укатилась в кусты. Она не разбилась. И я, кажется, тоже.

— Эй! — доносится тихий голос рыжей девочки. — Кто-нибудь слышит меня?

Она боится соваться внутрь. Каждый из нас боится. Именно поэтому мы тут — стоим у порожка, который не можем переступить. И взять бы эту рыжую за шкирку, отправить вперед: пускай делает хоть что-то полезное.

Не отзывается никто. Только ветер ставнями гремит да мусор всякий по полу гоняет. Были люди — и вот их нет. Вымерли будто бы. Лишь некоторые вещи напоминают о том, что совсем недавно здесь жили. В комнате за печью, дверь в которую вышиб Дио, на деревянном столике лежат на большом расписном блюде недоеденные корнеплоды, а на полу перед ним стоит высокий кувшин с водой. Постель еще не успела остыть, а на ней-то в свете Клубка поблескивают монеты. Спешили Ловчие. Не всё с собой прихватили. А вот у меня, в отличие от них, времени в достатке. И чтобы деньги собрать, и чтобы подкрепиться. Глядишь, и умыться успею.

Гарольд оглядывается, в задумчивости трет лоб, командует:

— Посмотрите, есть ли…

— Выжившие? — Я опускаюсь на пол, хватаю запеченный белый клубень и разламываю надвое.

— Люди. Хоть какие. Живые, мертвые — неважно.

На меня смотрят укоризненно. Думают, после этого я встану и вместе со всеми направлюсь на поиски. Ну нет, и без того все эти события поволноваться заставили. Имею полное право поесть. К тому же, если вспомнить легенду о Ловчих Аттерана, едва ли они оставили здесь кого-то.

— Никого, — доносится с верхнего этажа.

— Ничего. — К нам заглядывает Сатори. Она обеспокоенно смотрит на меня, теребит прядь рыжих волос.

Знаю, девочка, паршиво выгляжу. Просто меня, в отличие от тебя, было некому спасать.

— Не подвели глаза. — Гарольд опускается на кровать рядом. — Сколько лет живу, сколько всего повидал, но чтобы Ловчих…

— Дерьмо какое, да? — почти безразлично бросаю в ответ и тянусь за куском хлеба.

Он осуждает молча. Сидит, стучит пальцами по коленям. А глаза синие недобрые все на меня глядят. Только что мне ему сказать? Что я свалилась в лесу без сил? Так Гарольд и так знает. Что мертвым не нужны их вещи и, если не мы, то кто другой их растащит? Так понимает, не маленький. Опустел рутт-ан. И если уж кто сюда заглянет, то только для того, чтобы разобрать его до основания.

— Слушай, голова, а какие они? Ловчие, — уточняю я и протягиваю ему недоеденный ломоть. Гарольд морщится, фыркает в усы, но принимает. — Хоть одна из легенд не врет?

А их много, легенд-то. Несколько десятков — точно, и каждая отлична деталями. Где говорится, что Аттерановы слуги смуглые, желтоглазые, как и он сам. Иные утверждают, что обезобразил их Пак’аш, что они на себя прежних и не похожи больше. Тогда, во тьме, я углядела лишь очертания. А кто там — звери ли, люди — не разобрать.

— Частично, — уклончиво отвечает Лиат и ковыряет хлебный мякиш.