Виктория Войцек - Тени леса

Один из друзей-братьев начинает мелодию тянуть, спустя какое-то время присоединяются остальные. Знаете, происходящее похоже на расшитое бусинами платье, которое совсем недавно выглядело невзрачно, блекло. Песня без слов окрашивает мир в совсем иные цвета. Темнота становится гуще, звуки пропадают в десятке голосов. Вайс, виднеющийся за деревьями, замирает. Глава культа делает взмах и будто отделяет селение от нас невидимой чертой. И вроде я должна чувствовать себя в безопасности. Но страх становится тем сильнее, чем громче голоса братьев.

Когда вдалеке появляется небольшой огонек, который начинает пожирать черные силуэты домов, вздрагиваю, поглядываю на главу культа в ожидании ответа. Но его нет. И не будет. Голос водит по воздуху ладонью, вырисовывает пальцами фигуры. Тонкие губы его растянуты в улыбке. Он повелевает пламенем, и вот оно уже ползет по деревянной крыше, добирается до высокого шпиля. Я смотрю завороженно и чувствую, как что-то горло сдавливает.

Он не может! Не верю! Нет!

Открываю рот, но только хрип вырывается. Не понимаю, что происходит, и не хочу понимать. Слышу хлопок, и что-то вдруг рушится, падает с грохотом, почти заглушает крик, который все равно улавливают острые уши. Колени начинают дрожать. Я хватаюсь за главу культа, чтоб только удержаться, не упасть.

Но Голос не глядит даже: огонь провожает, и тот — яркий, далекий — в глазах играет. Не вздрагивает Голос, и когда следом за одним криком слышится другой, третий. Сливаются воедино, превращаются в вой, который будто доносится с той стороны, из Пак’аш.

Глава культа бормочет что-то себе под нос. Из быстрых фраз улавливаю лишь растянутое окончание.

Да очистятся.

Эти слова Голос произносит медленно, ими завершает каждую молитву, после чего голову склоняет. Быть может, ему, как и мне, отвратительно смотреть, как впереди полыхает город. Полыхает, начиная с церкви, куда в этот вечер пришли, чтобы вознести дары в честь очередного дурацкого праздничка, десятки людей. И вот они там, в месте, которое всегда считали своим убежищем, жмутся друг к другу, отгороженные стеной пламени.

— Не спасут вас хранители, — хрипло шепчу я. Голос, ненадолго замолчав, улыбается.

Хватаюсь за уши, прижимаю их к голове, закрываю глаза. Я не хочу видеть всполохи, не хочу слышать крики.

Пусть они замолчат! Пусть замолчат! Пожалуйста!

Но они только громче становятся, отчего меня трясет. Они винят меня, каждый из этих голосов. Проклинают, желают, чтобы я оказалась на их месте, пусть даже и не знают, что я — знакомая многим девочка из таверны — причастна. От этих мыслей начинаю скулить, до боли прикусив губу.

Глава культа плавно опускает руку. Пальцы окутывает бело-синее свечение, а вокруг них-то воздух подрагивает, искажается. В глазах рябит. Знаете, если в воду камешек плоский кинешь, он скачет, точно лягушка, оставляя за собой круги. Такие же под ладонью Голоса остаются, расходятся волнами, пока не исчезают.

Когда мелодия, которую братья тянут, стихает, а по лесу проносится очередной крик, я резко отворачиваюсь и упираюсь ладонями в ствол дерева. Иначе упаду, просто свалюсь на бок от бессилия. По спине мурашки бегут, голова кажется такой пустой — и в этой пустоте так громко звучит эхо долетевшего, резанувшего по ушам воя. Меня выворачивает, а по щекам начинают течь горячие слезы. Не понимаю, как еще держусь. Потому что шатает. Потому что колени трясутся так сильно, как никогда прежде.

Я все стою, склонив голову, когда смолкают крики. Пламя, забравшее не одну жизнь, тает, сжимается до крохотного огонька, которого и не видать вовсе. На спину мне опускается заботливая ладонь, которая поднимается до лопаток, а потом ведет вниз — к пояснице. Даже не вздрагиваю — нет сил.

— Все хорошо? — звучит над ухом.

«Нет!» — почти вырывается из груди. Да только не решаюсь отвечать так главе культа, иначе рискую стать нечистой в его глазах. Голос терпим к иноверцам. До той поры, пока не сочтет их опасными. И я не знаю, где та черта, которую не следует переступать. Поэтому, отдышавшись, отвечаю:

— Да.

Меня, взмокшую, дрожащую, подхватывают и уносят, оставляя позади друзей-братьев. Уже скоро нас будут искать, но пока есть время дойти до одного из тайных ходов и, не привлекая внимания, скрыться.

После этого я перестаю танцевать. Прихожу в таверну, сажусь за один из столов и накрываю голову руками. Я хочу выпить, хочу смыть все воспоминания. Да, я не видела почти ничего — просто стояла вдалеке и даже так не продержалась долго. Но мне хватило, чтобы почувствовать себя чудовищем. Да, возможно, я не приложила к этому руку, но я смотрела. Смотрела и не противилась, хотя могла бы броситься к церкви. Я бы успела. Но какая сейчас разница? На словах-то я что угодно могу.

Меня жалеют. Треплют по волосам, вздыхают и угощают траувом. Говорят, что не должна девочка видеть такое, да и никто не должен. Я киваю. Только от добрых слов хуже становится. Хочется встать, выкрикнуть: «Я ваше чудовище! Я!» Но на подобное храбрость нужна. А мне двадцать восемь Половин, понимаете? Двадцать девятая приближается. Я умею разве что воровать и обманывать. Последним и занимаюсь: благодарю тихо, порой обнимаю и принимаю подачки, которые туманят голову, разум дурачат, но не спасают.

Все реже возвращаюсь в свою комнатушку, а приходя, вижу на кровати ткани и ленты, которые рву. Избавляюсь от них — дорогих, наверняка на последние деньги купленных, — и, склоняясь над клочками фиолетовыми да белыми, давлюсь слезами.

Эти подарки пахнут Элгаром. Человеком, которого я больше не хочу видеть. Никогда.

Друзья-братья шумно обсуждают будущее. Голос сообщил, что мы пересечем море, отправимся далеко-далеко, туда, где не видно Вайса, и что-то внутри отзывается на эти слова. Сердце колотится, желудок скручивается, и губы дрожащие в улыбку пытаются сложиться. Только в отражении вижу: на оскал похоже. Разучилась я радоваться, а может и вовсе сгорела, как когда-то сгорел Элгар.

Хочется скорее покинуть Вайс, уплыть на огромном корабле с белыми парусами. А как отвлекутся культисты на поиски нового обиталища, — сбежать. Куда угодно, лишь бы подальше от них и от Голоса. Только, кажется, найдет он меня, как бы хорошо ни пряталась. Даже сейчас следят друзья-братья, из каждого угла наблюдают: не сломаюсь ли. А может, видится мне все это после пары кружек траува. Ноги-то не держат, голова гудит. Вечерами шатаюсь по улицам, точно мертвяк оживший, и замечаю за каждым поворотом лица знакомые. Даже Голос нет-нет да пройдет мимо, оставив на мостовой несколько черных перьев. Иногда поднимаю одно, крепко сжимаю в кулаке, а затем отпускаю в полет. Но смятое, изломанное, оно падает на землю. Не парят по воздуху такие искалеченные, ох, не парят.