Виктория Войцек - Тени леса

Близится день заветный — тот, когда мы соберемся, решим все вопросы и упакуем в мешки самое необходимое, оставив часть вещей здесь. Мы не вернемся, я знаю. Покинем Лирру навсегда, и я едва ли пожалею об этом.

И вот… он приходит.

Зал полнится народом, как в день моего посвящения. Людей столько, что я с трудом протискиваюсь между ними, чтобы не оставаться в первых рядах. Я не выдерживаю взгляда Голоса, а ведь он наблюдает. Не спасает даже то, что я остаюсь позади, рядом с двумя братьями, стерегущими высокие деревянные врата, через которые мы иногда выходим, когда получается их приоткрыть. Непонятно, зачем культистов приставили к ним: едва ли кто-то один справится со створками, а несколько человек привлекут слишком много внимания. Их убьют до того, как можно будет выскользнуть наружу.

— Настало время покинуть Вайс, — начинает вещать Голос, и те, кто до этого переговаривался, замолкают.

Пока он решает, как поступить, поскольку нас слишком много, ага, я щиплю сползающее по стене растение. Отрываю один за одним маленькие продолговатые листья и швыряю на пол. Это не настораживает, и вовсе не потому, что все завороженно слушают главу культа. После Очищения меня прозвали сломленной, а сломленной, чтоб вы знали, прощается многое. Даже когда за день до этого я повалилась на земляную насыпь и что есть сил ударила по ней кулаками, никто ничего не сказал. Я не поведала, что видела. Я дала слово.

И нарушаю его только сейчас, когда не перед кем держать.

Мы слушаем истории о кораблях и морских тварях, о хранителе нашем Атуме. Ах, как красиво, как изящно нас дурачат, рисуя прекрасные картины. На них деревья высокие, дома и домишки то тут, то там прячутся. На них — совсем иная живность, зато родная яровика встречается. Кажется, она есть везде, только заберись в лес глубже да смотри, не наступи. Я, может, и верила бы Голосу, но настораживает что-то в его речах, в улыбке, которую я замечаю, когда оборачиваюсь и тяну за длинный тонкий стебель.

Растение с трудом отходит от стены, пружинит под моими пальцами, а когда обрывается, я падаю вместе с ним на выглядывающие из-под земли каменные плиты. Громко ругаюсь и чувствую слезы в горле, точно все, что копилось, пытается наружу вырваться. Выкрикиваю проклятья, подтягиваю колени к груди.

А культисты-то на меня смотрят. И Голос молчит, ожидая, видимо, когда я успокоюсь. Наверняка улыбается. Уголки его губ всегда ползут вверх в такие моменты.

«Ты действительно ломаешься, — говорил он, касался моих волос, после чего огрубевшие подушечки приятно щекотали кожу за ухом, — но лишь для того, чтобы стать еще крепче, еще прекраснее, Ишет!»

Но сейчас, когда я так жду этих слов, их нет.

Тишина тревожно долгая: такая давит, прижимает к полу, заставляет чувствовать себя совершенно беспомощным. Я боюсь поднимать голову; вскидываюсь, лишь услышав женский крик, за которым следуют десятки других — громких, незнакомых и очень злых. Они влетают в зал, заполняют его, оглушают, и я, испугавшись, подаюсь назад. Пытаюсь спрятаться за колоннами, в углублении, которое раньше занимала деревянная статуя одного из хранителей. Обзор сверху закрывает свисающий плющ, по бокам — два высоких каменных столба. Но пусть так, пусть не знаю ничего, ага, но чувствую себя более безопасно, чем на виду.

Вот кто-то кидается к запертым вратам, вопит истошно, бьется всем телом в попытке отворить, но его отбрасывают в сторону. Возгласы все громче. Их сложно разобрать: они сливаются, становятся просто невыносимыми. Я поднимаю ворот, натягиваю его на нос, уши закрываю, но продолжаю слышать.

— Обезглавили! — плачет стоящая неподалеку Марш и руками дрожащими роется в маленьких тканевых мешочках, что на поясе висят. — Обезглавили нас!

Испуганно касаюсь пальцами шеи: на месте. Брешет старая, бросить бы в нее ком грязи, чтобы панику не сеяла.

— Обезглавили! — слышу низкий мужской голос и крепко сжимаю кулаки.

Озираюсь в поисках ответа . Находится он уж слишком быстро. Над головами нашими, у небольшого вытянутого оконца, с выступа свисает рука. Пальцы подрагивают, а из-под длинного рукава, частично скрывающего ладонь, вылетает перо. Оно кружится в проникающем в зал столбе света, опускалось все ниже.

Голос…

Я не успеваю кинуться к нему. Перо пропадает из вида. Становится темнее: одно из немногих окон закрывает фигура в черном. Я не вижу лица за платком, лишь глаза — холодные, темно-синие, точно воды, из которых утоишие выходят. Взирая на толпу внизу, человек вытирает длинный кинжал о рукав да за пояс сует, после чего со спины самострел снимает, заряжает его быстро и ловко. Едва болт с грубым железным наконечником летит, разрезая воздух, в голову одного из братьев — тех, что врата охраняют, — человек пинает жаровню с раскаленными углями и лезет за очередным снарядом.

Вход с громким скрипом открывается. К нему тут же бегут люди, но, не переступив порога, падают замертво. Я забиваюсь в угол, превращаюсь в омерзительный дрожащий комок. Мне и остается-то только молить всех хранителей, которых удается вспомнить, защитили чтоб. Ведь Атум поможет раз спастись, а дальше что? Живот вспорют или глотку перережут. Так и останусь лежать здесь, вместе с друзьями-братьями, как и полагается.

Голос не выбрал преемника. А значит, вместе с главой погибает и весь культ.

От криков тошнит, но я держусь. То ли стала более стойкой, то ли просто пуст желудок. Знаю, что под рукав платья коробочка высохшая вшита. Достаточно в рот сунуть, раскусить, и все — не достанут недруги. Погибну, да не от их клинков. Тогда, когда сама пожелаю.

Я выбираю между смертью и смертью и не вижу иного выхода. Быть убитой иноверцами, которых, судя по голосам и лошадиному ржанию, становится только больше, считается недостойным. Поэтому культисты предпочитают сами открывать себе путь в Пак’аш. Вот рядом падает один из братьев с глубокой раной на шее. Судя по выпавшему из ослабшей руки ножу, мужчина сделал это сам.

Да будет легкой дорога.

Кусаю губы, чтобы не скулить, и пальцами подтягиваю его тело к себе. У меня нет выхода. Нет, ага. Но я хочу попытаться и прячусь за павшим другом. Недавно он был одним из тех, для кого я танцевала, поднимая юбку до колен. Теперь же я использую его тело как преграду, как щит. И единственное, о чем думать могу, — как бы не нашли. Я не вижу врага, не знаю, кто он. Это пугает больше всего.

Но я оказываюсь тварью на редкость удачливой.

Все реже слышны проклятья братьев, зато до меня доносятся голоса недругов. Они переговариваются, откуда-то звучит низкий смех. Пытаюсь затаить дыхание, поджимаю пальцы на ногах, двигаюсь ближе к стене. Но только касаюсь ее лопатками, как кто-то отодвигает в сторону плющ и заглядывает меж колонн.