Бернард Корнуэлл - Экскалибур

– Вот и выходит, что Артуру следовало оставаться при власти, – отрезал Дафидд. Дафидд, сдается мне, очень похож на епископа Сэнсама – такие всегда все знают лучше других.

– Да, – согласился я, – но Артур устал. Ему захотелось переложить тяжкое бремя на чужие плечи. Если кто и виноват, так это я! Чем месяцами гостить в Иске, мне следовало оставаться в Думнонии. Но в ту пору никто из нас не понимал, что происходит. Никто не ждал, что Мордред окажется хорошим солдатом, а когда он паче чаяния встал во главе армии, мы убеждали себя, что он скоро умрет и королем станет Гвидр. И все разом наладится. Мы жили скорее надеждой, нежели реальностью.

– А я все равно считаю, что Артур нас подвел, – объявил Дафидд, и по тону его было понятно, почему он не одобряет имени нового эдлинга.

Сколько раз приходилось мне выслушивать такого рода порицания Артуру? Если бы Артур остался при власти, говорят люди, саксы и по сей день платили бы нам дань, а Британия раскинулась бы от моря до моря! Зато в пору Артурова правления все только ворчали да жаловались. Когда он давал людям то, чего они хотели, они роптали: им, дескать, недостаточно. Христиане нападали на него за то, что он покровительствует язычникам; язычники нападали за то, что он терпит христиан, а короли – все, за исключением Кунегласа и Энгуса Макайрема, – ему завидовали. От поддержки Энгуса проку было мало, но с гибелью Кунегласа Артур лишился самого своего надежного венценосного союзника. Кроме того, Артур никого и никогда не подводил. Британия сама себя подвела. Британия позволила саксам прокрасться назад, Британия погрязла в распрях, а теперь вот ныла, что во всем виноват Артур. Артур, который даровал ей победу!

Дафидд пролистал последние несколько пергаментов.

– А Кайнвин поправилась? – полюбопытствовал он.

– Хвала Господу, да, – отозвался я, – и прожила еще немало лет.

Я уже собирался рассказать Дафидду об этих последних годах, но я видел: ему это неинтересно, так что воспоминания я оставил при себе. В конце концов Кайнвин умерла от лихорадки. Я был с нею рядом, и я хотел сжечь ее тело, да только Сэнсам настоял, чтобы ее похоронили по христианскому обычаю. Я повиновался, но месяц спустя сговорился с несколькими людьми, сыновьями и внуками моих копейщиков, и мы выкопали ее прах и сожгли его на костре, чтобы душа Кайнвин смогла воссоединиться с дочерьми в Ином мире, и о прегрешении своем я нимало не сожалею. Сомневаюсь, что кто-либо окажет мне сходную услугу; вот разве Игрейна, если прочтет эти слова, сложит для меня погребальный костер. Надеюсь, что так.

– Ты что-либо меняешь, когда переводишь? – спросил я у Дафидда.

– Меняю? – вознегодовал он. – Да моя королева не позволяет мне ни единого слога поменять!

– Вправду? – уточнил я.

– Я, случается, исправляю грамматические погрешности – но и только, – заверил он, собирая пергаменты. – Я так понимаю, конец истории уже недалек?

– Недалек.

– Тогда я вернусь через неделю, – пообещал Дафидд, затолкал пергаменты в суму и поспешил прочь.

Мгновение спустя в келью ворвался Сэнсам. Он нес странный сверток: сперва я подумал было, что это палка, завернутая в старый плащ.

– Что за вести принес Дафидд? – осведомился он.

– Королева в добром здравии, – сообщил я, – равно как и ее дитя. О том, что ребенка назовут Артуром, я предусмотрительно умолчал: святой только разозлится, а в Динневраке живется куда легче, когда Сэнсам настроен благодушно.

– Я спросил про вести, – огрызнулся Сэнсам, – а не про бабские сплетни о младенцах. Как там насчет костров? Дафидд про костры не упоминал?

– Дафидд знает не больше нашего, епископ, – отозвался я, – но король Брохваэль полагает, что это саксы.

– Да сохранит нас Господь, – промолвил Сэнсам и подошел к окну. На востоке и сейчас смутно просматривался столп дыма. – Господь и Его святые да уберегут нас, – помолился он, затем подошел к моему столу и положил странный сверток на вот этот самый пергамент. Размотал плащ, и, к вящему моему изумлению, я увидел перед собою Хьюэлбейн – у меня чуть слезы на глазах не выступили. Чувств своих я не выдал, зато перекрестился, как если бы появление оружия в нашем монастыре потрясло меня до глубины души. – Враг близко, – объяснил Сэнсам.

– Боюсь, епископ, ты прав, – согласился я.

– А в неспокойную пору еще и голодная беднота в холмах пошаливает, – продолжал Сэнсам. – Так что ночами ты станешь стоять на страже при монастыре.

– Да будет так, господин, – смиренно согласился я. Да только куда уж мне стоять на страже? Я сед, стар и слаб. Из меня сейчас такой же дозорный, как из младенца двухлетнего. Но протестовать я не стал.

Едва Сэнсам вышел, я выдвинул Хьюэлбейн из ножен и подумал, как же потяжелел клинок за долгие годы, что лежал без дела в монастырской сокровищнице. Массивный, неуклюжий – но это по-прежнему мой меч! Я жадно рассматривал пожелтевшие свиные косточки, вставленные в рукоять, а потом – любовный перстень, вделанный в навершие; на сплюснутом кольце и сейчас поблескивала крохотная частичка золота, похищенная с Котла давным-давно. Сколько историй воскресил в памяти этот клинок! На лезвии темнело пятно ржавчины; я осторожно соскреб ее ножом, которым очинял перья, и долго еще держал его в руках, воображая, что я снова молод и Хьюэлбейн мне по силам.

Мне? Стоять на страже? На самом-то деле Сэнсам вовсе не сторожить меня поставил – ему надо, чтобы я торчал у врат, как дурень, и пал под мечами врагов бессловесной жертвой, пока сам он удерет через черный ход, одной рукой сцапав монастырское золото, другой – святого Тудвала. Что ж, ежели судьба моя такова, жаловаться я не стану. Я предпочту умереть, как мой отец, с мечом в руке, даже если рука моя ослабла, а клинок затупился. Не такой судьбы хотел для меня Мерлин, да и Артур тоже, но для воина эта смерть – в самый раз, и хотя долгие годы я был монахом, а христианином – еще дольше, в моей грешной душе я по-прежнему копейщик Митры. И я поцеловал Хьюэлбейн, радуясь его возвращению спустя столько лет.

Так что теперь, когда верный меч мой со мной, я допишу финал. Будем надеяться, у меня достанет времени завершить эту повесть о господине моем Артуре, которого при жизни предавали и порочили, но воистину ни о ком другом в истории Британии так не жалели, когда он ушел.

После того как мне отрубили кисть, у меня начался жар, а когда я пришел в себя, то увидел: у постели сидит Кайнвин. Я не сразу ее узнал: ее короткие волосы стали белее пепла. Но то была моя Кайнвин, живая и невредимая, и здоровье уже возвращалось к ней. Заметив, что в глазах моих блеснул свет, она наклонилась и прижалась щекой к моей щеке. Я обнял ее левой рукой – и обнаружил, что нет у меня пальцев, чтобы погладить ее по спине, есть лишь культя, замотанная окровавленной тряпкой. Занятно: я чувствовал свою кисть, чувствовал, как она зудит и чешется, а кисти-то и не было. Ее сожгли.