Карина Демина - Летняя практика

Уже опоздала.

Человек вошел во двор, хотя ворота остались заперты. И дворня в своей суете его не заметила. А может, не в суете дело, но в умении…

— Далеко ли собралась, матушка? — поинтересовался он, встав перед ней… как лист перед травой.

До осенних дождей она не доживет. Знала. Слишком быстро утекала сила сквозь пальцы, и сколько б ни лилось крови, а ни капли на них, белых, не оставалось.

— Далеко ли, близко… — Она пожала плечами. — А ты в гости, Мишенька?

— В гости.

Глаза у него хорошие, ясные… и почему она не его выбрала? Хотя… разве у нее был выбор?

— И с чем же ты явился?

Не с добром.

И не отпустит ее… хотя… силы у него немного… это только думают, что раз Акадэмия за плечами, то самый сильный в ней.

— Боюсь, с дурной вестью. — Он потупился, принимая правила игры. А похолодало, будто тень легла на двор. Легла и сгинула. Вновь солнце выглянуло, летнее, жаркое… и с чего медлила она с отъездом? Ведь ничего не держало.

Могла и вчера.

И позавчера. И седмицу тому… а она все цеплялась за дом этот, в котором, по сути своей, никогда-то не была счастлива.

— Давече преставился супруг твой. — Михаил коснулся лба сложенными щепотью пальцами. — Овдовела ты…

Умер?

Давно хотел… она не позволяла. Почему? Еще одна бабья блажь? Не иначе… опасен стал. Несдержан. Злоязык. А ведь когда-то любил, да… надышаться не мог… и если б не гордыня ее, все бы у них сладилось.

— Что ж… — Она знала, что не выглядит огорченной, как и знала, что актерствовать ныне смысла нет. Все одно не поверят. — К тому все и шло. Он был слишком несдержан что в еде, что в питье… но мне жаль. Лойко к нему привязан был.

— Как к родному отцу?

Вот и сказано слово.

Упало в песок.

Прахом стало, как стали прахом куры, за которыми в общем-то никакой вины не было. А следом упал, хрипя и суча ногами, жеребец азарский, и схватились за горло мужики… девки, те молча падали, иссушенные, пустые…

— Хватит! — Мишенька тоже кое-чего умел. И рассыпалась сама сеть темная, руки опалив. — Не усугубляй свое и без того непростое положение. Эти люди ни в чем не виноваты.

— Хочешь о вине поговорить?

Она позволила силе его пройти сквозь себя. И та отозвалась в теле тягучей долгой болью. Ничего, к боли она тоже привычная.

— Скажи, а в чем виновата была я? В том, что в недобрый час попалась на глаза твоему брату?

Мертвецы были мертвы.

Пока.

Ей будет чем удивить Михаила.

— Или в том, что посмела настоять на своем? Не легла в постель по первому его зову, как то делали другие?

Она присела на резную лавочку и сапожком пнула ближайшее тело.

Куролак являлся по ночам на луну молодую. Ступал он осторожно, потому как ноги тонкие легко ломались, зато когти на них были остры и крышу курятника снимали разом. А после кур ловили, насаживали по одной на каждый.

— Что молчишь, Мишенька? Нечего сказать? И взгляд отводишь… ты мне клялся, что любишь, только ничего не сделал, эту любовь защищая. Не пошел против брата? И верно, девок много, а брат один.

— Не надо. — Он покачал головой и постарел разом.

Или всегда-то стар был?

— Отчего же, Мишенька? Правда глаза колет? Скажи, что я должна была сделать? Уехать? Но куда? Велико царство Росское, да не всяк в нем затеряться способен. Или поддаться? Лечь, как ложились другие. Принять этакую милость, а после исчезнуть с приплодом… царская потаскуха… так их называли, верно?

Михаил не обманывался.

Ждал.

Пускай.

Им спешить некуда. Не один пришел. Сколько их там, за оградой, собралось? Хватит, чтобы скрутить, да только понимают — и у нее своя сила. Перед силой-то все шеи гнуть, что холопы, что бояре… чего ей стоит поднести ко рту горсточку пыли, дунуть, и пусть себе несет ветер, крутит над столицею черное облако, пусть позволит пасть ему да прорасти моровым поветрием.

— Ты могла уйти потом…

— Я и ушла. Вместе с сыном, когда в тереме царском для нас места не нашлось. Я не гордая была, Мишенька, но мне не оставили выбора. За что эта тварь моего мальчика убила? — Наверное, если бы она помнила, как плачут, она бы разрыдалась.

— Мне жаль.

— И мне жаль, Мишенька… — Она все ж опустила руку, позволив праху семи сожженных просыпаться на землю. Что земля? Стерпит. Вберет в себя отраву. И бесплодна станет, может, на десять лет, а может, и на все сто. Но дальше не пустит.

Не пойдет по дворам дева безглаза.

Безмолвна.

Ликом печальна. В руке у нее серп ржавый. Во второй — корзина, душ срезанных полна. Куда ступит, там доска гниет. Что покровом заденет, то тленом становится. Дыхнет, и от дыхания ее скотина ложится… а уж коснется кого, тут тому и конец.

Не пойдет.

— Ты могла выйти к боярам… кликнула бы… рассказала б… правду рассказала. И многие были бы рады. Выбирая между тобой и ею…

— Не было выбора. — Она усмехнулась. — А пойти… я ходила… к ним всем ходила… Курбичи, Вышняты, Зимуты… я просила их заступиться. Пархом с отцом моим дружен был. Меня пестовал. А как услышал, о чем речь, так сразу и затрясся. Мол, смута это… а доказательств у меня нет, стало быть, оговор… а грамота, которая жрецом составлена была, пусть и с печатью, да все одно не доказательство.

— Ты их?..

— Потом. После.

— За что?

Он и вправду не разумеет? Или разговор этот затягивает, надеясь, что сил у нее поубавится? Или разжалобить думает?

— За предательство. Кто из них этой шлюхе донес? Кто-то ведь донес… других ублюдков она не тронула, а за моим мальчиком послала… почему за ним?

— Ко мне ты не пришла.

— Не пришла, Мишенька. Ты всю жизнь боялся брата обидеть. Неужто ради меня пошел бы поперек его слова?

Да и… горько было. Обидно. И не рассказать мужчине, не объяснить, каково это, когда тебя, жену законную, вдруг беззаконною делают, когда, еще недавно в любви клянясь, этой любовью ныне попрекают. Когда грозят монастырем.

Ссылкой.

А единственная отрада — дитя твое, сынок драгоценный, из любимого да балованного помехою становится.

— Пошел бы. — Он глядел прямо и решительно, хотя всегда-то мягок был, бесхребетен. — Если бы знал, что ты его жена, не стал бы молчать. Доказательства? Нашли бы доказательства. И тебя бы укрыли. И сына твоего. И бояр бы заставили… одно дело шашни крутить с девками, и совсем другое — против Правды идти.

Сказал и замолчал.

И верно, чего уж воздух сотрясать, когда все сказано.

— Знаешь, о тебе ведь и не вспоминали… их у него много было… разных… а ты к мужу уехала. Там и жила.

Жила, если это можно было жизнью назвать.

Извечный холод.

Слабость.

И страх, что отыщут.

Отыскали. И страх отступил. Пожалуй, ныне она испытывала одно лишь чувство: огромное облегчение. Скоро все закончится. Пускай и не так, как она хотела.

— Не вспоминали. — Она улыбнулась печально. — Вот и все… ушла как сгинула, верно? Мне Добруша говорила, что так оно и надобно, что…